Каждый день - падающее дерево - [20]

[102]. Двадцать лет назад Альфред Кубин[103] разработал эту тему в одной из своих акварелей на кадастровой бумаге, усиливающей безнадежность образа. На каменной набережной гигантский краб — нечто вроде паука с пламенным взглядом — собирается выловить в пруду лимба бессознательный зародыш, а несчастный гомункул как бы улетает на небо, если он, конечно, не сорвется. Этот колоссальный краб действительно существует, я видела его в Музее естественной истории в Венеции, под стеклянным кубом, в центре зала, где воняет дезинфекцией и древней органикой. Этот треугольник родом из японских морей занимает площадь примерно четыре квадратных метра. В природе, в ночи полнолуния, он обычно покидает свои подводные луга и обходит пляжи в поисках выброшенных на берег спрутов. Отбрасывая громадную тень, увенчанную париком из водорослей, и грузно ступая по песку, скрипящему под его весом, это чудище передвигается, точно робот, хватает добычу и забредает в сны людей, нарушая их мозговой ритм. Иногда на добытчиц жемчуга, поднимаемых обратно в лодки, нападает безостановочный смех, каркающий, душащий, агонизирующий — смех, смех, смех. Тогда их связывают толстыми бумажными тросами, даже не пытаясь успокоить или заставить забыть то, что навсегда останется незабываемым. Мораль: избегайте кораблекрушений в морях Японии. Вот что я узнала в этом музее, таящем столько поразительных вещей, в этом поразительном городе. Уединение обволакивает меня там, словно панцирь, оберегающий краба, пока я медленно иду сквозь туман. Бывает, мое душевное волнение ослабевает с резким поворотом и хлопаньем парусов, а дуновение с лагуны прижимает край платка к моим губам, возвращая мне то, о чем я никогда не могла сказать, изглаживая сам дух неоформленных речей, закрывает мне рот как бы рукой — той, которую опустит на эти губы смерть.

27 мая 2… года. Сегодня Ипполите исполнилось бы сто. Она умерла всего девять лет назад в Венеции, сидя лицом к морю на маленькой террасе. Ее нашли с открытым ртом и распахнутыми глазами, съежившуюся в кресле, разбитые очки валялись на земле. Ее книги перестали читать. Ей хотелось одиночества, и она его обрела. Однажды она сказала мне: «Никто и никогда не будет любить меня так, как я люблю себя сама, поэтому я не могу быть несчастной».

У меня есть один ее рисунок пером — хорошо продуманная вещица, изображающая дерево, населенное гарпиями, — да, полагаю, он лежит у меня где-то в папке…

Однажды я увидела на балийском рынке старика, продававшего старательно запечатанные стебли бамбука. Он говорил, что в каждом живет демон-целитель. Сегодня я жалею, что не приобрела одного из этих демонов, как жалею и о том, что не купила бога аббата М., хотя не знаю, от какого недуга могли бы меня исцелить балийский демон и евхаристический бог. Какое прекрасное жилище — светлая, легкая древесина бамбука; место, благоприятное для раздумий, если, конечно, у обитателя хватит мудрости быть достаточно маленьким, да к тому же, домоседом. Я — странница, высокая и, наверняка, не столь мудрая, как демон-целитель, и поэтому я продолжаю свое путешествие. В сущности, путешествие к смерти. В частности, путешествие в Париж.

Останавливаясь в Париже, Ипполита живет на площади Сен-Сюльпис, на месте бывшего кладбища, в краю склепов, крипт и плесени, в унылом месте с запахом остывшего ладана. Иезуитский завиток или серебряная табличка ex-voto[104], вдохновленная древностью, всегда будут пленять Ипполитин взгляд. Церковь и площадь — самые итальянские во всем Париже: плиточный пол в римском стиле, ликование колоколов, Висконти[105], Сервандони[106] и охра южной башни, которую рассчитывает, строит, высекает и покрывает патиной само солнце. Геометрия коричневых теней и тридакн[107], поющих литургию вместе с печеньем «мадлен» из кондитерской, посвященной церковным лакомствам, — Сен-Сюльпис с ее ароматом миража и святотатства, запахом бескоркового хлеба и туберкулеза, расположена недалеко от картинных галерей, где собираются клики, развлекающие Ипполиту. Она с наслаждением наблюдает, как эти группки собираются и распадаются на совершенно одинаковых вернисажах, рассматривает и даже шпионит за каким-нибудь miles gloriosus[108] интеллекта, сглоданным до самых подметок, который расхаживает со щегольским видом среди пираний с розами на головах. Линзы сверкают, зал наполняется кудахтаньем макак, а некая патагонка с лицом, растянутым косметическими подтяжками, скрывая свою дряхлость под широким балахоном, вращает черными, как уголь, глазами и с хриплым писком изрекает парадоксы, такие же фальшивые, как ее зубы. Почти у всех здесь жизнь полна разрозненных, мертвых вещей — это мусорная корзина. И всякая плоть кончает гробом, а каждый день — падающее дерево.

Итак, Ипполита живет теперь на площади Сен-Сюльпис, идеально подходящей для лета. Как раз на это лето приходится эпизод со Страсс, вдохновленный вовсе не Шодерло де Лакло, ведь Страсс — не Сесиль, и лишь простодушные богомолки, — если таковые еще остались на свете, — возможно, обладают душевной чуткостью и совестливостью, которые придают им столько пикантности.