Казбек. Больше, чем горы - [18]
Странная жизнь.
Странная судьба.
Странный святой.
Святой юродивый. Юродство один из самых примечательных подвигов в Церкви. Уничижение гордыни во благо Господа. Да какое там гордыни! Полное растворение в Боге… Вот такие они, босые, в рубище, Христовы воины Любви.
В этом году в Гималаях я придумал не совсем приличный слоган. «Сходи в горы — почувствуй себя говном!» Кто поднимался, согласятся со мной. Девяносто процентов времени горы незаметно (или заметно) уничижают и растворяют вашу гордыню. Своим видом: они высоки, они просто огромны. Своей неприступностью: взбираться на них бесконечно трудно, по пути не раз проклянёшь себя. Своими людьми: есть же такие, кто находят в себе силы и взбираются на: К-2, Аннапурну, да хоть бы на Ушбу, эти люди сами огромны и велики, как горы. Смотришь на всё это и понимаешь, какой ты маленький, ничтожный, неинтересный… Совершенно никчёмное существо. И от гордыни твоей остается горошина ещё меньше, чем от либидо на 3700. Потом, конечно, ощутишь себя героем! Но это потом.
Но тут, стоя у раки из розового иранского оникса, я вдруг понял: чтобы усмирить гордыню, вовсе не нужно никуда лезть. Достаточно вот так встать и постоять возле раки святого человека, истинные размеры души которого невозможно измерить никакими километрами, световыми годами и парсеками. Человека, кто выше, кто больше самых высоких гор. Человека, кто в одном рубище, босой, с медным венцом на голове мог выйти к людям и проповедовать Слово Божие о Любви, когда те над ним хохотали. Клоун же. Шут. Юродивый. А он проповедовал! Так усмирял свою гордыню. Господи… Уж лучше в горы!
Я пошёл в церковную лавку, купил свечи и иконы святого, нашёл всех своих, всем всё раздал и вернулся к раке. У молодой монашки, что там дежурила, одними губами испросил разрешения сделать кадр. Она поморщилась, покачала головой, но потом, кажется, поняла меня, моё искреннее желание, на всякий случай оглянулась и быстро кивнула. Я щёлкнул и кивнул ей: «Спасибо!». Она улыбнулась и сложила руки на груди, наклонив голову. А ведь они все его здесь любят. Любят тебя здесь, мама Габриэли! Я поклонился раке. Спасибо, дедушка. Мадлоб! За поездку спасибо. За то, что всё прошло удачно, что все живы и здоровы, спасибо. За Грузию отдельное спасибо! «Я в ответе перед Богом за всю Грузию и пол-России», — говорил ты, поднимая и лихо выпивая кружку вишнёвого сока, до дна, и пусть думают, что с вином! Мадлоб!
Вечером, когда все ушли в серные бани, — Тбилиси стоит на теплых минеральных источниках — я приехал на канатке на гору к крепости. Нашёл укромное местечко, подстелил дождевик (теперь он у меня всегда был с собой), сел, достал «Чудо-йогурт» (такой же, как в России, только с грузинскими буквами), баранки (всё купил внизу) и стал ждать закат, задумчиво пережёвывая скромный ужин. Закат обещал стать необыкновенным, в пресечённом рельефе древней грузинской столицы, фееричным…
Да. Я не был в Грузии 38 лет.
Да. Я почти ничего не помню из той детской поездки.
Да. Я знаю, как много сложностей возникло между нашими странами, и они ещё не скоро кончатся, ой как не скоро.
Но мне понравилась Грузия! Очень. Весёлая и задорная, как лезгинка, она бывает задумчивой и протяжной, как горская песня или вот как «Сулико». Помните?
Она доброжелательна, она гостеприимна, она трудолюбива и временами безалаберна, даже ленива и совсем нетороплива… А куда спешить? Когда живёшь в горах, время не властно над тобой… Историчная, христианская, верующая, глубоко верующая и снова поющая, поющая в храмах. Грузия.
Иногда я жалею, что не пью вина. Сегодня бы выпил. Саперави… густого… бордово-красного, как кровь… терпкого… И съел бы чахохбили. Помню, в тот день, когда умирал брат, прилетала моя Софико. Чтобы встретить её и вопреки страшным прогнозам врачей, я накрыл дома стол: саперави, чахохбили, зелень, сыр, лепёшка… Это был грузинский стол для брата и жены… Брат любил Грузию… И жену мою любил и называл по-грузински Софико. Теперь её все так называют, хоть она стопроцентная русская… Софико. Очень красиво звучит. И чем-то брат был похож на Габлиэли. Помнишь, Софико, как чудил он и как мы смеялись? Как он, запрокинув рюмку, свалился вместе с табуреткой, но рюмки из руки не выпустил и продолжил анекдот, который рассказывал? Ты знаешь, он ведь не был пьян, с анекдотом же не потерялся, просто хотел нас рассмешить, Софико. У нас были проблемы, а ему хотелось нас отвлечь, и у него получилось, мы долго смеялись. Он всегда нас хотел развеселить и отвлечь от чёрных мыслей, а в 90-е их хватало. Он любил нас. Он всех любил… Поэтому у него было так много друзей… Как, наверное, у мама Габриэли.
— Я так и знала, что ты здесь!
Резанова выбралась к моему укрытию. Нашла, значит. Не пошла в баню…
— Красивый закат будет, — я кивнул на запад, там закатное солнце, кувыркаясь и плещась в облаках, резвилось, как молодой дельфин, уплывая за горизонт.
Галина пристроилась рядом, и некоторое время мы молча любовались безумным коктейлем облаков; закатного неба; заблудившихся и мечущихся впопыхах — успеть бы сверкнуть — лучей солнца; растопыренных телевышек; застеклённых кристаллов небоскрёбов; рыжих старых крыш; белых стен новых домов; над и под горой…
