Казанова. Последняя любовь - [43]

Умудренная жизнью г-жа де Фонколомб догадывалась о том, какой горький вкус остался и у Полины, и у Джакомо от этой ночи, раз ни один из них не хотел о ней говорить, и о том, какие выводы семидесятидвухлетний мужчина неминуемо сделал для себя. У нее возникла идея довериться Еве. Она считала ее способной хранить секрет и высоко ставила ее таланты.

Ужин прошел оживленно, под аккомпанемент неожиданных признаний падре, который, отчаявшись достать двадцать цехинов, необходимых для похищения Тонки, обнародовал свою страсть. Он выражал свои мысли таким образом, что чуть не довел всех до слез. Слез от смеха, поскольку его панегирик святой Туанетте, произнесенный словно с амвона перед паствой, был таким уморительным, что Джакомо встал и обнес всех своим бокалом, будто ризничий. Сбор составил три серебряных экю и один золотой дукат.

— Можете поставить их в басет после ужина и выиграть еще несколько цехинов у госпожи де Фонколомб, которая привыкла вам проигрывать, — подсказал ему Казанова, — но ручаюсь, наша дорогая Ева переиграет вас, и вам останется лишь мечтать о Женеве.

После ужина Дюбуа извинился и вышел, объяснив, что ему не терпится вручить себя в руки Божьи, в чем никто не мог усомниться. Г-жа де Фонколомб заметила, что аббат Дюбуа неплохой человек и умеет когда нужно проявить и твердость, и веру, но чувственность его погубит.

Она поведала об иных экстравагантных выходках этого подлинного сатира в сутане, добавив, что лишь благодаря Провидению, своей непривлекательности и недостаточности, он не преследуем, подобно армии на марше, толпой маркитанок, снявшихся со своих мест по всей Европе.

Пока Джакомо расставлял канделябры в музыкальном салоне, г-жа де Фонколомб отправила Полину за своей кашемировой шалью, а сама, оставшись наедине с Евой, поведала, в результате какого несчастного стечения обстоятельств Казанова совсем повесил нос.

— Что за мысль соединить селедку с кроликом? — удивилась Ева.

— Мне казалось, я разглядела в Полине признаки нежного чувства к нашему другу.

— Ваша очаровательная вязальщица[53], по всей видимости, перепутала альков с революционным трибуналом, постель с эшафотом, и Джакомо испугался за свою голову.

— Мне нет прощения, — сокрушалась г-жа де Фонколомб.

— Пьеса не закончена: у нас в запасе еще три акта, — заявила чародейка.

— И что это за акты?

— Любовный напиток карибского колдуна, любовь, возрожденная с помощью сна, вознагражденное постоянство.

— О, явите же немедля эти новые чудеса!

— Они будут новыми и для меня, поскольку меня лишь неделю назад приобщили к ним.

— Есть ли необходимость проходить через Юпитер и Меркурий? — пошутила г-жа де Фонколомб.

— Вовсе нет: нужно лишь два бокала, в которые я всыплю порошок, полученный в Теплице от барона Монтейро, португальского мореплавателя, получившего его из рук карибского колдуна.

— А они узнают об этом?

— В этом нет необходимости, это может повредить процессу.

— Так сохраним все в секрете. И тогда комедия завершится удивлением счастливых любовников.

~~~

Незадолго до полуночи, выпив муската, которым Ева наполнила его бокал, Казанова ощутил тяжесть в голове и такое оцепенение во всем теле, что тут же бы в кресле и уснул, кабы г-н Розье не отвел его в спальню.

То же произошло и с Полиной.

Ева отвела г-жу де Фонколомб в ее покои и наказала ей:

— Потерпите до завтра, наши герои будут ошеломлены приливом чувственности и, ручаюсь, дадут нам подробный отчет об их ночи.

— Но вид их вовсе не свидетельствует о желании сойтись для любовного поединка.

— Жизнь и та всего лишь долгий сон, но любовь, как вы знаете, лучший из наших снов и заслуживает быть явью.

Г-н Розье не успел еще выйти из его спальни, а Джакомо уже повалился как был, в парике и туфлях, на постель.

Но вскоре он очнулся, зажег свечу и взглянул на часы: прошло два часа. Он чувствовал себя прекрасно, как после полноценного ночного сна.

Его воображению тут же представилась Полина, да не как-нибудь, а будто живая, и ноги сами против его воли понесли его к ее двери.

Засов был снят, оставалось лишь толкнуть створки двери. Полина спала. Свеча ее не побеспокоила. Простыня соскользнула на пол, и Джакомо увидел, что она предалась Морфею обнаженной.

Какие-то мгновения он оторопело стоял и смотрел на божественные красоты, от которых слепило глаза. На сей раз желание бесповоротно овладело им, так что долго созерцать это полотно Корреджо[54] ему было невмоготу: огонь разлился по его членам и властно потребовал соития с этой сиреной. Чувствуя себя Адамом, свершающим первородный грех, Казанова ощутил потребность возвратиться в естественное состояние и сбросил с себя все. После чего устремился к очаровательной спящей нимфе и стал покрывать ее поцелуями. От этой пылкой прелюдии по чертам Полины разлилось упоение, однако она не проснулась, только ее губы произнесли несколько слов, по которым Джакомо догадался, что ей снится.

Он расточал ей ласки, стараясь сдерживать свой пыл, боясь как-нибудь ненароком нарушить ее гостеприимный сон. Казалось, правда, что даже если она и проснется, то все равно пожелает, чтобы сон длился. Когда Джакомо отдался силе страсти, она очнулась от сна со вздохом облегчения и словами «Увы! Как я счастлива!» на устах.