Было приятно произносить слово «папа», Любка так давно его не говорила.
— Какая белка? — спросил отец. — Я что-то не пойму.
— Папа, ты что? — засмеялась Любка. На секунду ей стало обидно, что отец так сильно всё забыл, даже Белку забыл. Но она сразу простила его и засмеялась: — Белка — это моя самая лучшая подруга… А мы с мамой ходили в кино «Кадр» и смотрели «Красных дьяволят». Это такое кино, там дьяволята, они против белых, за нас, и они…
Любка говорила без передышки, она боялась, что, когда кончит говорить, папа вдруг подумает, что больше рассказывать нечего и повесит трубку. И она, захлёбываясь, рассказывала про красных дьяволят, про отметки, про Веру Ивановну. Отец слушал и ничего не говорил и не перебивал. Люба поняла, что он не спешит повесить трубку, и ей стало немного спокойнее.
— Папа, а ты как живёшь?
Хотелось спросить другое: кто у тебя теперь семья? Но так спросить она не посмела. И хотелось спросить: если папа живёт в другом месте, а не с дочкой, он всё равно папа? Но и этого она не спросила. Спросила: «Папа, ты как живёшь?» На такой вопрос можно отвечать что хочешь.
— Я в общежитии живу, — сказал отец. — Комната большая. Два товарища с нашего завода и я. Мы дружно живём… — Отец помолчал. — Ты, наверное, выросла, Любка? Какая ты?
— Ну, папа, я сильно выросла. Вот где мы с тобой на двери заметки делали, теперь последняя заметка мне по шею. Я сильно расту.
— Что ты говоришь! — Отец удивился, это было приятно. — На целую голову выросла. А мама как живёт, Люба?
— Мама? — Любка почувствовала, что разговор подошёл к самому трудному. Но не подала вида, что понимает это. Ответила простодушно: — Мама — хорошо. Работает всё. Беретку новую купила, пушистую. Ей очень идёт.
— Это хорошо, что беретку. — Отец, кажется, понял хитрость. — А настроение у мамы какое? Ты про главное рассказывай, а не про беретку.
— А чего настроение, пап? Разное настроение. — Она не знала, как ответить на этот вопрос, чтобы не огорчить отца.
Она представила себе его лицо. Напряжённое, один глаз немного сощурен. Он заикается — значит, волнуется. Скажешь ему, что у мамы хорошее настроение, — обидно, значит, обходимся и без тебя, не скучаем. Скажешь, плохое настроение, — расстроится, станет маму жалеть: бедная одинокая женщина с ребёнком, вот и сидит грустит. И Любка повторила:
— Разное настроение. Иногда весёлое, иногда — не очень весёлое.
Отец молчал. Потом спросил теперь уж про самое главное:
— Меня она вспоминает?
Любка ни разу не слышала, чтобы мама вспоминала отца. Один только раз был случай. Устинья Ивановна спросила в коридоре:
— Алименты он тебе платит?
— Не мне, а своей дочери, — сухо ответила мама и ушла в комнату. Ещё прикрикнула на Любу: — Уроки делай, что за привычка в коридоре вертеться! Здесь из-под двери дует.
А больше мама ни разу про отца не говорила, и Люба тоже не говорила, хотя про себя думала часто. Но может быть, и мама про себя думала? Не обязательно вспоминать вслух.
— Вспоминает, — сказала Любка. — Часто вспоминает. И я тоже вспоминаю каждый день. Как мы с тобой в цирк ходили, помнишь? А на качелях ты меня качал, помнишь? А собаку обещал купить, помнишь?
Любка больше не могла притворяться. Волна любви к отцу и горя, что его нет так долго, что даже голоса его она не слышала целый год, эта горячая волна захлестнула её и понесла. И она сказала, не раздумывая:
— Пап, возвращайся к нам.
Он ничего не ответил. Может быть, не расслышал? Нет, он слышал, Любка знала, что слышал. Просто не ответил.
— До свиданья, Любка, — сказал отец. — Я позвоню тебе ещё.
— До свиданья, папа, — ответила Любка.
В трубке запищали частые тоненькие гудки. Там уже никого не было.
У ворот раскатана длинная ледяная дорожка. Дядя Илья ругается:
— Вот безобразники! Нельзя разве в сторонке кататься? Нет, обязательно на самом ходу!
Дворник посыпает дорожку песком. А к вечеру её опять раскатывают до блеска. И не в сторонке, а на самой дороге. Потому что катаются ребята мимоходом: идут из школы — и каждый разбежится и проедется. И Люба разбегается, раскидывает руки — и покатила по всей длине чёрной, блестящей, как стекло, дорожки. Хорошо! Разбежалась снова и опять покатила, пока носки галош не упёрлись в снег.
— Люба! Люб!
Ну конечно, Слава. Спешит, глаза круглые, и на лице написана важная новость.
— Знаешь что? Я сейчас к метрострою бегал, он опять там стоял. И его забрали. А я стоял. И видел, как его другой дядька повёл в контору. А Гусейн сразу пошёл, не сопротивлялся, не отстреливался, ничего.
— Ой, правда?
Любка только теперь поняла, что Слава рассказывает про Гусейна. И значит, они не зря на него подумали, раз его забрали. И они со Славкой молодцы, что сказали кому надо. Если бы не Славка, она бы и не догадалась нипочём.
Славка скромно смотрел в снег, как будто это и не он поймал шпиона. Молодец всё-таки этот Славка.
— Выйдешь гулять? — спросила Люба.
— Я и так гуляю, — с готовностью откликнулся Славка, — а чего?
— Ну, сначала домой, пообедать, — терпеливо объяснила Любка, — потом уроки, потом гулять.
— Ладно. — Славка не понимал такой жизни по порядку. Но он не спорил. Раз Люба живёт так, значит, так для неё правильно. — Когда выйдешь, я здесь буду.
