Казаки-разбойники - [34]

— Пойдём посмотрим! — Любка побежала за ворота. Славка — за ней. Они бежали по улице, и все сторонились, словно знали, что этот мальчик и эта девочка не балуются, а спешат по важному делу.

Шахта метро была на Смоленской площади. Они пробежали две трамвайных остановки без передышки. Люба летела впереди, Славка — за ней. «Шпион в нашей квартире». И она не догадалась. А он может в любую минуту сделать вред стране. «Зачем он ходит около шахты?» Мысли обрывками скакали в голове. Надо было что-то предпринять, и немедленно. Хорошо, что можно бежать и стараться бежать как можно быстрее. Самое главное — что-то делать. Ничего не делать было нельзя. К шахте они примчались одним духом. Начинались ранние сумерки, снег лежал на досках, ограждавших шахту. А внутри светили мощные лампы, слышался гул и стук: люди работали. Метростроевцы. Это было такое гордое, особенное слово. Метростроевцы ходили по городу в больших шляпах с полями, лежащими на спине, и в высоких сапогах. И были они почему-то все высокие, или так Любке казалось, потому что они были метростроевцы. Вот и сейчас вышел человек — высокий, не очень молодой, и метростроевская шляпа заляпана глиной, и лицо усталое и серьёзное.

— Вон он, вон… — зашептал Славка и показал Любке в сторону.

Там, недалеко от шахты, стоял Гусейн. Стоял и смотрел. Что он делал, на что смотрел и зачем? Он не заметил Любку и Славу.

— Вам что, ребята? — наклонился метростроевец.

— Знаете, — голос у Любки звенел от волнения, — вон тот… — она не могла сказать «человек» или «дяденька», — вон тот, с усами, он шпион.

— Да, да, — подтвердил Славка, — мы его разгадали, он точно — шпион. И он сюда ходит каждый день.

— Вон как, — сказал метростроевец. Глаза его смотрели серьёзно. — Мы это дело обязательно учтём. Разберёмся в этом деле.

— А нам что делать? — спросил Славка с готовностью.

— А вам идти домой, — сказал человек. Он протянул руку Любке, потом Славке. Рука была большая, тёплая и шершавая.

Метростроевец ушёл, широко шагая большими сапогами. И Любка со Славой медленно пошли назад. Гусейна около шахты уже не было.

«А я что? Я ничего»

В школе ещё только звенит звонок. Успела. И сразу Люба замечает, что в вестибюле тепло, что на вешалке с надписью «3 «В» её крючок свободен. И этому можно радоваться, когда на душе радость. Всё ждёт её, даже крючок на вешалке, место на парте, и Соня, и Митя, и Лида Алексеева. В классе, как всегда перед приходом Веры Ивановны, шум, готовый оборваться в любую минуту. Осторожный шум, какой бывает после звонка на урок.

Любка отпирает затуманенный с мороза замок портфеля. Хорошо пахнет из портфеля: немного клеем — от книг, немного лаком — от пенала. А самое лучшее в портфеле — книга в голубой обложке. Не очень толстая, немного растрёпанная.

— Соня, я принесла.

Соня кивает и улыбается одними глазами. Она не спрашивает, что именно Люба принесла. Она знает — «Голубую чашку». Значит, помнила, что Люба вчера обещала ей книгу, и ждала, когда наступит сегодня и книга будет у неё. И значит, поверила Любе на слово, что книга замечательная и необыкновенная. Сама не читала, а знает, что дождалась чего-то хорошего, и радуется.

— Чего принесла? — подскочила Панова. — Чего принесла, а?

Любка не отвечает. Не хочется ей говорить Пановой про «Голубую чашку». Почему-то не хочется. Но Панова сама увидела книгу, наклонила голову набок, прочитала насмешливо:

— «Голубая чушка».

Денисов, конечно, услыхал и с готовностью засмеялся.

— Люба, это про свинку? — Панова сделала невинные глаза, подняла брови домиком. — Про поросёночка?.. Люба, ну почему ты не хочешь мне сказа-ать?

До чего же противная эта Панова! До чего притворная и нахальная.

— Ехидина, — говорит Любка, — притвора!

Любка вскакивает и, оттолкнув Панову, проходит к Сониной парте. Она кладёт книгу и идёт обратно. Радость испорчена. Панова не может, чтобы последнее слово осталось не за ней.

— Я не ехидничаю, я по-хорошему спросила. А ты про всё в книгах читаешь и воображаешь. Подумаешь, голубая чушка…

— Чашка, — спокойно говорит Соня, — чашка, Панова, а не чушка. И не кривляйся, смотреть противно.

Панова молча садится на место. Она показывает Соне язык, но всё равно видно, что верх не её. Генка Денисов сопит сердито и говорит Соне:

— Дура.

Но в класс уже вошла Вера Ивановна и, не повышая голоса, заметила:

— Денисов, ты растёшь вежливым и деликатным.

— А я что, — проворчал Генка, — я ничего. Как что, так сразу Денисов.

Тишина бывает разная. Даже в одном и том же классе, в третьем «В», тишина не всегда одинаковая, так же как и шум не всегда одинаковый.

Когда в начале урока учительница смотрит в журнал, а все ждут, кого она вызовет, тишина наступает самая тихая, напряжённая и немного испуганная. Даже те, кто хорошо учится, всё равно побаиваются. Вызовут, а вдруг забудешь что-нибудь? Или перепутаешь? Разве не может так случиться? И всё-таки по-настоящему боится тот, кто не выучил урока. Генка Денисов старается стать меньше ростом, вжимается в парту и старается не смотреть на Веру Ивановну, чтобы взглядом не привлечь к себе её внимания. Панова тоже не знает урока. Но Панова хитрее Денисова. Она напускает на себя независимый вид и смотрит прямо на учительницу. Будто даже хочет, чтобы её вызвали. Расчёт у Пановой такой. Учительница, конечно, хочет поймать того, кто не знает, и поставить плохую отметку. А если Панова учила, зачем же её сегодня вызывать? Вот в другой раз не выучит, может с ней такое случиться, тогда мы её и подловим. А сегодня уж не надо, вон она как смело смотрит, сразу видно, всё назубок знает. Не такая уж плохая ученица эта Панова. Спокойна и уверенна, сидит не боится. Хотелось Пановой, чтобы Вера Ивановна подумала именно так. Но Вера Ивановна почему-то подумала по-другому. А может быть, Вера Ивановна вовсе и не стремилась перехитрить Панову, а просто по каким-то своим соображениям из всего списка учеников выбрала фамилию Пановой. Вера Ивановна произнесла вслух: