Казаки на персидском фронте, 1915–1918 - [48]

– Вот посмотрите, все будем в Энзели и тонуть в Каспийском море.

Угрожающе смотрит на меня и размахивает руками. Отвешивая поклоны, перс что-то говорит, смеется и, кажется, он согласен с Скалозубовым.

– Арбаб умеет плавать? – вдруг внезапно строгим голосом по-русски спросил меня перс.

– А тебе какое дело, – дико кричу я и с бранью бросаюсь его душить…

– Да успокойтесь, Ваше высокородие. Это я, я, что Вы кричите?

Передо мной вестовой, смущенно смотрит и говорит:

– Тяжелый сон, должно быть, Ваше высокородие. Вам бы в Хамадан проехать, отдохнули бы. А тут пленного офицера в штаб привели. Пошли бы посмотреть.

Мне хочется пить, и почти залпом я выпиваю целую флягу воды.

– Опять без экстракта! Ведь я же говорил, чтобы во фляге всегда была вода с экстрактом или кислотой. Да сами тоже простой воды не пейте.

* * *

Турецкий пленный офицер был маленький, малярийного вида. В теплом френче, толстых суконных шароварах, он изнывал от жары. На желтом с веснушками лице сидели черные, как уголь, маленькие глаза и буравили нас. Вдруг они становились беспокойными и тоскливыми… Офицер заметно волновался. На допросе, спеша, много говорил. Непонятную речь пересыпал словами на плохом французском языке. Переводчик сказал:

– Он клянется, что не шпион, и что русские всегда были великодушны. Захватил казачий разъезд у самой линии сторожевого охранения, недалеко от дороги. Офицер утверждал, что он заблудился, что он близорукий…

Допрос кончился. Офицера увели. Приказали вежливо обращаться и отправили куда-то в тыл.

– А то вот недавно еще случай был, – рассказывал потом штабной полковник Г., – один турецкий офицер перебежал к нам. Ужасно боялся быть убитым и раненным.

– Странно, – громко проворчал другой полковник, – как это можно бояться быть одновременно убитым и раненным?!

Второй полковник просто не верил первому.

– Я сказал, убитым или раненным, – поправился Г.

Все слышали, что сказал полковник. Молчаливое смущение…

* * *

В пограничном полку в палатке трое солдат.

– Вот тебе святой крест, – говорит молодой солдат и крестится мелким быстрым движением. – Николенко «падаить», а он «стоить». Пули так и «свистать»…

– У меня винтовка в щепы, а он «стоить»… Не знаю, какой роты солдатик подле очутился: только приложился к винтовке, в аккурат вот в это самое место пуля попала. Заплакал и побежал, а он стоить…

– Да уж что и говорить: храбрый командир… сурьезный, – перебил его старший унтер-офицер.

– Мазанов намедни говорил, что он заговор такой знает, – перебил третий, бородатый солдат.

– Дурак твой Мазанов и брехун, так ему и скажи, – решительно возразил унтер.

Это все про Юденича.

В полках огромная убыль. А пополнений все нет. Опять посылаются телеграммы. Без толку. В штабе уже известно, что турки подтянули свои войска; к ним подошли подкрепления. Они наладили коммуникационную линию с тылом и готовятся перейти в наступление. Наши тоже работали. Укрепляли перевал, рыли окопы, ставили проволочные заграждения. Но разве можно укрепить горную цепь, растянувшуюся на сотни верст, и наставить проволочных заграждений в достаточной мере. Укрепите версту – другая будет обойдена противником.

Укрепляли придорожную равнину, на версту, полторы в обе стороны от дороги. Только жалкое впечатление производили на нас самих эти укрепления. Маленькие колья, врытые в землю, и жидкими рядами колючая проволока. Примитивные окопы – неглубокие ямки с ничтожным прикрытием. Впрочем, это не Западный фронт! Тысячеверстные пространства. Отступай сколько хочешь!

Глава девятая ГРАФИНЯ БОБРИНСКАЯ

Во многих случаях у больших и интересных людей и внешность примечательная. Так и с ней. Раз говорил – нельзя забыть. Даже если не сказал ни слова, а только видел.

Огромная, толстая, женщина-гигант в сером платье сестры милосердия с красным крестом на груди. Из-под белой косынки падают непокорные седые волосы; простые, в белой оправе очки на глазах. Плотно сжатые губы, а чаще добрая улыбка, и тогда все лицо светится. Когда губы сжаты и брови хмурятся, то лицо строгое, отражает благородную мысль, а серые глаза немного печальны, ибо устали они жить. Много видели эти глаза, и, когда пристально смотрят, как будто читают в душе; и робость собеседника не от звания и положения графини, а от этих серых печальных глаз. Плохо было тому, кто лгал. Она слушала, а глаза становились еще печальнее.

Ей было лет шестьдесят. Я не видал никогда такой полной женщины, как графиня Бобринская. Но нет, вероятно, другой пожилой женщины более подвижной, чем она. Я сделал на автомобиле в Персии в общей сложности за годы войны пятьдесят тысяч верст. Ручаюсь, что графиня сделала шестьдесят. Расстояний для нее не существует. Через перевалы, по ухабам, в неимоверную жару или холод, невзирая на дождь и вьюгу, мчится графиня за тысячу, полторы верст. Она ездит на маленьком «форде». Вдвоем рядом с ней сидеть невозможно. Тесно. Вернее, не тесно, а невозможно. Нет места.

Она была в Энзели; а за восемьсот верст впереди, на фронте, шесть энтузиастов из ее сотрудников во время багдадского похода вступили в борьбу со зноем, холерой, тифами… Борьба неравная. Не по силам. Главное, без разрешения графини! Даже скорее вопреки. Боялась, что не справятся. В чистоте – не выдержат флага. Браться можно только за то, что возможно сделать! Но на войне не всегда дерутся, когда все готово. Чаще наоборот. Так было и здесь. Графиня хлопотала в тылу, чтобы снабдить фронт медицинским снаряжением. В этот период она почти все время проводила на палубе парохода или в вагоне. Энзели – Тифлис и обратно. Она с тревогой услыхала в Энзели, что войска под Ханекен пошли, что с ними – ее сотрудники. Она велела сидеть в Кянгавере и строить госпиталь на сто человек, – и то не по силам, – а они в Керинде и, говорят, лечат и кормят тысячи… Помчалась в Керинд. Восемьсот верст были проделаны в двое суток, без передышки… Только в Хадамане, на полпути, она сменила машину и шофера…