Казачья доля: воля-неволя - [12]

В большую комнату собирались казаки обычно на сельский сход, когда требовалось решить вопрос, важный для всех мельничанцев. Конечно, все бы туда не поместились, но старшины от каждого кутка располагались. Если вопрос был не для широкого обсуждения, да и когда на улице мороз так поджимал, что не устоишь.

Комнату поменьше, но тоже внушительную занимал сам атаман. Здесь стоял огромный дубовый стол, за которым Иван Федорович восседал, а в меньших комнатах обретались двое его помощников, один по хозяйственной части, другой – по земельной, два писаря – у них тоже были помощники. В общем, набиралось шестнадцать человек.

Павлюченко – человек уважаемый, на казачьей службе почти двадцать лет, дослужился до войскового старшины, а, выйдя в отставку, вынужден был заниматься новым для него делом – руководить жизнью станицы.

Сегодня на линейке он объезжал Млынку, и вот в одном кутке казаки ему пожаловались: уволенный со службы пластун, который решил себя, не иначе, извести, пьет горькую и ничьих увещеваний не слушает. Родственников у него не осталось. Детей нет, потому что жены никогда не было.

Ну и что же, что хромой? Мрачно шутили: так не инвалид же! Пришел домой – дома пустая хата. Вот он и решил, что жизнь его кончилась. Думает, что стар, и что на него никакая девка не посмотрит. Не так уж и стар, тридцать шесть лет всего.

– Мне бы его годы! – хмыкнул атаман. И, подумав, распорядился. – Пришлите-ка этого пластуна ко мне. Вот прямо сейчас и привези.

Тыждневный, который возил его как обычно на линейке по всей станице, взобрался на свою колесницу и тряхнул поводьями.

– Н-но!

Бабич явился в правление, нарочно сильнее обычного припадая на покалеченную ногу, потому что не видел для себя ничего хорошего в вызове атамана. На службу он его все равно не пошлет, а больше ничего Петра не интересовало,

– Выпил? – поморщившись, спросил атаман.

– Выпил, – кивнул казак, звякнув наградами. А их у Бабича было столько, что хоть сейчас на парад, в том числе ордена Святого Георгия третьей и четвертой степени.

– Чем думаешь заниматься?

– Пить! – вздернул голову казак.

И запел.

Ой, чого я сегодни сумую.

Про казацкую долю сгадав,

И про славу свою не забуду,

Шо колысь я, як сокил летав…

Он не расположен был разговаривать, а хотел, чтобы его оставили в покое. И дали спокойно пить, ни о чем больше не рассуждая.

Пока Петр служил, его мать умерла, и осталась ему в наследство хата, и кое-какая мебелишка в ней. Земли тридцать десятин, которые временно находились в ведении станичной общины, вот, пожалуй, и все, что было у казака-пластуна, героического воина, который ратными трудами больших богатств не нажил, и семьи – жены и детей не имел.

– Не на того ты, братец, напал! – сказал ему атаман, и Петр этим словам весьма удивился. Даже головой потряс, чтобы получше видеть пожилого казака, что сидел напротив за большим дубовым столом и почему-то строго с ним разговаривал.

А внешность атамана была самая, что ни на есть, казацкая. Выглядел Иван Федорович как бывалый воин, имел воинскую выправку, седые длинные усы и седой, по старой моде, оселедец. Но ни у кого не повернулся бы язык назвать его стариком. Говорили, Иван Федорович служил в Императорском казачьем полку и тоже имел немало наград, которые почему-то предпочитал не надевать.

– Что, брат, говоришь, жизнь кончилась?

– Так точно, ваше благородие, кончилась.

– И сколько же тебе лет, старинушка?

– Тридцать шесть!

Атаман расхохотался, гулко, как в бочку, ухая: «Хо-хо-хо!»

– Старик! Скажу тебе по секрету, я в твои годы тоже семьи не имел. Жена у меня первая умерла, а замену ей я найти не мог, да за службой и некогда было. А теперь, знаешь, сколько у меня детей?

– Сколько? – машинально спросил Петро, хотя до того мог бы поинтересоваться, ему бы каждый сказал.

– Семеро. И все хлопцы.

– Так вы ж не инвалид, а за меня кто пойдет?

– Говорят, тебе только ногу разрубили. Или еще что?

Петр, которого смутить чем-нибудь было мудрено, от неожиданности даже закашлялся.

– Больше ничего.

– Вот видишь! Пообещай, что женишься на той казачке, которую я тебе самолично сосватаю.

– Мне – жениться? – изумился Петро, который никак свое будущее женатым не видел. – Я же ничего о женщинах не знаю.

– Совсем ничего?

– Нет, ну как там с ними обращаться, с женщинами, может, и разберусь… А как жить рядом, о чем говорить. И теперь уже поздно тому учиться…

Атаман опять захохотал.

– Ну, такого я еще не слышал… Повеселил ты меня.

– Женщины… – продолжал бурчать Бабич. – Они же крикливые, гордячки. Некоторые дерутся. А я разве позволю, чтобы меня били?!

– Ты, брат, просто дикарь какой-то… Судишь о том, чего и не разумеешь. И как я тебе, такому дремучему, детишек доверю?

– Каких детишек?

Теперь уже Петро вообще ничего не понимал.

– А хочу я дать тебе работу. Вот-вот, считай, что отныне это твоя работа: учить маленьких казачат старой казацкой науке. В последнее время о том забывать стали, ибо в казаки идут все, кому не лень. Это ж до чего дошло: ловят на ярмарке молодых справных парней, иногородних, да и стригут их под горшок. А раз так подстрижен, дальше у тебя уже и не спрашивают, умеешь ли ты хоть воевать. Иной раз люди, прежде с казаками не сталкивавшиеся, встречают такого с позволения сказать казака, и по нему судят обо всем казачьем племени…