Кавказские новеллы - [4]

Надо было переждать, пока пройдет боль и попытаться выбраться отсюда. Больше всего на свете мне хотелось согреться, но снизу и с боков был лёд, наверху была узкая полоска неба, залитого солнцем, его лучи не проникали в эту щель.

Мои зубы стали стучать, я стала тихонько завывать, как брошенная собака. Скоро голос охрип, я продолжала зазывать, глядя на узкую полоску неба.

Неизвестно, сколько же времени прошло, но я стала согреваться. Тепло все больше окутывало меня, а боль и тяжесть стали уходить, мне становилось легко и спокойно.

Еще никогда мне не было так спокойно и хорошо, будто ко мне приближалось счастье. Я затрепетала, ожидая его.

И это чувство не обмануло меня – за спиной, где был только лед, появилось что-то легкое и прозрачное, которое я видела, хотя не поворачивала голову. Это были мои крылья.

И вдруг неожиданно для себя я почувствовала, что могу оттолкнуться от ледяной стены и взлететь навстречу голубому сиянию неба.

Я легко поднялась над моею щелью и наверху увидела летящую навстречу мне большеглазую бабочку – Аманду. Мое сердце рванулось навстречу ей, и мы закружились надо льдом, покрытым цветами со звонницами, которые звенели.

– Скорее, скорее в Файнхолл, там ждут нас, – торопила Аманда, и от счастья у меня то замирало, то взрывалось сердце. Я набирала высоту и парила, я ровно взмахивала крыльями, и мы летели. Аманда не отставала от меня.

Впереди уже сверкал дом, я знала, что это дом Аманды. Тот самый дом!

Я смеялась и кружилась, это я танцевала, но вдруг что-то ударило меня по лицу, и голос Тины закричал, чтобы я не смела так поступать. Она мучила меня, и я поняла, что она очень жестокая. Она изгнала все мои цветы со звонницами, а меня, бабочку, придавила чем-то тяжелым.

О моя огромная белоснежная яхта, отплывающая в ту сторону, где каждый дом – Файнхолл, прекрасный дом, где девочка с парализованными ногами посылает в мир не беду свою, а легкокрылую бабочку.

Она опустилась на мое сердце, и с тех пор поселилась в нем непреходящая тоска по дому, где умеют быть счастливыми. Туда и только туда был мой путь, начавшийся с того момента, как меня увезли в горы.

* * *

Я – Аманда, превратившаяся в легкокрылую бабочку. А кто-то плакал и называл меня другим именем, оно мне было знакомо.

– У девочки миновал кризис, – сказали надо мной.

Потом сквозь сумрак проступила комната, цветы оказались рядом в вазе, мое тело перестало быть телом бабочки, я ощутила ноги, но не ощутила крыльев за спиной.

Я не была Амандой, я была мною.

Надо мной склонялись лица, меня целовали, что-то предлагали есть – это было наваждение из множества лиц. Предстояло узнать, кто были все эти люди.

Мне предстояло, кроме того, сложить цепь событий, которые бы объяснили мне многое. И я затратила немало усилий, связывая в памяти все происшедшее в единое целое.

Однако было что-то, что оставалось недоступным моему пониманию.

Губы всех людей были немы для меня, как будто я надела наушники, только вместо музыки отныне я слышала лишь удары собственного сердца.

Тогда я превратилась в тайного, невидимого зверька у своего собственного изголовья, который никогда не дремал, даже когда у него были закрыты глаза и ровное дыхание спящей. Он без устали охотился, вылавливая истину, из которой меня заново рождали на свет, выхаживая после крупозного воспаления легких, полученного во льдах.

Чаще других я видела возле себя красивое, очень красивое лицо женщины.

Сменяя друг друга, обитатели многочисленных домов, где я скиталась в моей жизни, приходили сложить к ее ногам цветы поклонения ее самоотверженности.

По словам этих людей, это была самоотверженность настоящей матери. Все восхищались этой женщиной.

Двух лиц я не помнила – лица моей матери, умершей, когда мне было пять лет, и лица Тины…

И еще одно лицо было мне незнакомо, когда выплыло в зеркале – бледное, с прозрачными, почти салатового цвета, глазами – лицо убийцы Тины, которая умерла от кровотечения, погубив себя и своего ребенка, спасая меня из ледяной пропасти.

* * *

Когда я открыла лицо, этот человек стоял на пороге и смотрел на меня сверху вниз. Я не могла увидеть его взгляда, съежившись, я ждала, что одним движением он наступит, затопчет, убьет меня.

А он молча спустился, сел на последнюю ступеньку и сидел так, уйдя в себя.

И вдруг во мне прорвалось что-то, я заговорила и не могла остановиться. Я рыдала и все ему рассказывала – о Файнхолле, о всех других домах, о доме Тины.

Прошло сто часов, прежде чем он взглянул на меня и долго так смотрел.

Потом встал, поднял меня с колен, взял за руку и повел по направлению к плато. Автобуса не было, и он продолжал вести меня по дороге. За все это время он не сказал ни одного слова.

Через несколько километров нам встретился автомобиль, мужчина остановил его, посадил меня и отправил прочь из гор, в которые когда-то увезла меня Тина.

* * *

Через несколько лет он нашел меня. Было что-то неделимое у нас, мы и не стали это делить. И не стали бежать от случившегося много лет назад, а вместе вернулись в тот дом, стали приводить его в порядок. Это дало нам жизнь, нашу общую жизнь.

Но у нас еще оставалась тоска. Для будущего нужно было победить и ее.