Кавказские евреи-горцы (сборник) - [27]

Один из путешественников по Аравии описывает встречу в степи с бедуином, над которым тяготело изгнание и кровомщение, но тот бедуин был бы агнцем в сравнении с дагестанским абреком. На лице абрека не видали улыбки. Холодный блеск глаз, блеск хорошо отточенной стали, выражение спокойного равнодушия к чужому и своему страданию, изможденные черты и вечная жажда крови, прорывавшаяся в те минуты, когда под влиянием какого-нибудь волнения это напускное бесстрастие сбегало прочь, открывая постороннему тайники глубоко оскорбленной и до конца измучившейся души. Нужно было пережить целые годы отчуждения, по месяцам не слышать человеческого голоса, предполагать везде убийц, чтобы дойти до такого холодного зверства. Во время войны с русскими абреки обращались и против нас, и против своих. Для них были единственными союзниками такие же изгнанники, как и они. Человек, над которым не висит меч, человек, знающий, что его жизни не грозит ничего, на совести не лежит никакого черного пятна, – был врагом абрека. Абрек был волком между людьми и человеком среди волков! Абрек и умирал убивая…

И в то же время, несмотря на установившийся тип абрека, какие великодушные порывы, какие чистые побуждения прорывались в этой ожесточенной природе! Тот же Уфтах, убивавший, чтобы не быть убитым, помогал каждому, кто, в правом деле, обращался к содействию его сильной руки. Он воровал сам девушек для молодых людей, которым отцы отказывали или которые не могли внести калыма. Он мстил за несправедливость, подставляя свою голову под нож или под пулю. Он раз, безоружный, приехал в аул к отцу убитого им человека и потребовал гостеприимства в его сакле. Зачем? Чтобы помочь старику, о нищете которого дошли до него слухи. Абрек чувствовал себя виновным в беспомощности его и, рискуя жизнью, отдал тому все, что имел сам. Нынешний тип абрека видоизменился. О нем мы скажем впоследствии.

Бениогу был сыном абрека, абрека-еврея. Понятно, что впечатления детства создали и в нем то же мужество, ту же горделивую смелость. Он бы не задумался сцепиться грудь с грудью с обидчиком, не отступил бы перед чужою угрозой. В нем жили такие порывы страсти, такая жажда сильных ощущений, какие были бы по плечу разве средневековому рыцарю.

Откуда-то сильно пахло гиацинтами. За саклей звонко распевала Махлас, перекликаясь с братьями. Обед, к которому была изжарена часть джейрана, приправляемый хорошим вином, пришел к концу.

– Что ж, пора? – обратился ко мне Магомед-оглы.

– Куда торопиться? Разве тебе здесь нехорошо?

Старик прищурился на солнце, сверкавшее сквозь виноградные сети. Зевнул.

– Вечером можем выехать.

– Тогда придется заночевать в пустом ауле.

– В каком это?

– Да тут по дороге. Все, кто жил в нем, выселились в Турцию.

– Переночуем и там.

Серая ящерица быстро пробежала по земляному полу галерейки, оставляя за собою извилистый след и как-то широко расставляя лапки. Еще быстрей мелькнуло мимо красивое лицо Махлас, обдав меня на бегу целым водопадом огневых взглядов. Вон ее голос замирает уже где-то далеко-далеко. Точно какие-то музыкальные ноты относит ветер в сторону. А солнце еще ярче пронизывает колеблющуюся стену виноградных лоз, еще изумрудную…

Сильнее пахнет жасминами и гиацинтами. Чувствуешь, как кровь приливает в вискам от этого одуряющего запаха.

– Куда ты едешь теперь? – обратилась ко мне Махлас.

– Далеко!

– В большие аулы? А там, должно быть, весело, в больших аулах. Сказывают, дома там до неба, а башни так выше неба.

– А тебе тоже хотелось бы туда?

– Еще бы. Здесь скучно. Братья все уезжают. Одна старуха тетка, да и та больше ругается да дерется.

– Вот замуж пойдешь, тогда попроси мужа в Тифлис тебя свезти.

– А что такое Тифлис?

– Большой аул.

– Оттуда к нам шелковые платья возят? И кольца оттуда? Вот хорошо, должно быть, там. Только в больших аулах, говорят, и большие начальники есть. Впрочем, бояться нечего. У меня муж будет богатый. Двести баранов у него.

Вскоре жара спала. Я простился с гостеприимными хозяевами и пустился в путь. Махлас долго провожала меня глазами.

– Как здешние евреи ладят с русскими? – спросил я Магомеда.

– Они горцев больше держатся. Русские хуже их. Русские деньги больше их любят. Русские «расхаживают теперь на нашей голове».

– Да разве вам при русских хуже, чем прежде, что вы проклинаете нас?

– Как тебе сказать? Прежде, положим, и не так безопасно было. Ни шамхалы таковские, ни уцмии хайтагские, ни ханы кази-кумухские не обращались с нами так. Но те были орлы между орлами. Хоть и захлебывали, да все же свои! А теперь вот солдат правит у нас всем. В курятник сесть коршуна ведь не загонишь, хоть там и проса вдоволь! Опять же Аллах знает, что у вас на уме. Слыханное ли это дело, чтоб победители так обращались с покоренными? Вы нас не грабите, не уводите детей и жен наших в плен, значит еще что-нибудь более страшное задумали. Значит, тут есть хитрость какая-то. Не дураки же мы, чтобы не понять этого. В ауле всякий мальчишка знает, что русские задумали какое-то дурное дело и хотят усыпить нас теперь, чтобы врасплох застать! Теперь в одном ауле хлеба не хватило – русские хлеба дали. Разве враги так делают спроста? Прежде аул рассеялся бы по всему Дагестану подаяния собирать, а тут на местах остались. Нет, нас этим не обманешь. Вы вон и сихру