Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг. - [10]

Между тем, построившись в боевой порядок, к месту боя подходила русская пехота. Перед ней обрисовался уже громадный вал, прикрывавший юго-восточное предместье Карса, которое пленные называли Байрам-Паша. Там еще продолжались работы городскими жителями; а на валу стояли войска, реяли знамена и группами разъезжали турецкие военачальники.

Как только пехота перешла ручей, с крепостных башен загремели орудия; русская артиллерия стала им отвечать. Колонны остановились. Два донские казачьи полка (Сергеева и Леонова), поддержанные Нижегородским полком, развернулись на правом, а три (бригада Победнова и казачий полк Карпова) – на левом фланге боевого порядка. Сводный уланский полк остался в резерве.

Масса развернувшейся русской кавалерии озадачила турок, но не надолго. Большая часть конницы их потянулась вправо, то есть к нашему левому флангу, а меньшая стремительно понеслась прямо на бригаду Сергеева, стараясь охватить ее с тыла.

Паскевич приказал казакам подаваться назад, чтобы заставить турок как можно дальше отойти от Карса, а между тем барону Остен-Сакену велено было взять из резерва Сводный уланский полк и отрезать неприятелю всякий путь к отступлению. В то же время пионерный батальон выдвинулся вперед почти к подошве Карадага, чтобы не допустить атакованную конницу укрыться в предместье Байрам-Паша.

Уланы только что размундштучили лошадей, готовясь навесить им торбы, как прискакал ординарец с приказанием идти на рысях к боевой линии. Мундштучить снова было некогда – и полк поскакал на трензельках... Турки заметили опасность и повернули назад, но было уже поздно. Стройно, как на ученье, развернув свои эскадроны, несся Сводный уланский полк, шумя флюгерами наклоненных пик, и под огнем крепостных орудий ударил во фланг неприятелю; казаки Сергеева рубили его с тыла; линейцы, с подполковником Верзил иным, и грузины, с князем Бековичем-Черкасским, прискакавшие сюда с левого фланга, отрезали его от Карса. Вся неприятельская линия, сбитая со своего направления, кинулась вправо, прямо под огонь пионерного батальона, и, не имея другого выхода, она проскакала вдоль фронта, преследуемая конницей, поражаемая градом пуль и картечью. Сколько неприятель потерял в этом месте убитыми и ранеными – неизвестно; наша конница привела сорок пленных и между ними нескольких офицеров. Полагают, что барон Остен-Сакен слишком поспешил выдвинуть улан, если бы он выдержал и позволил туркам еще более скакать за казаками, то неприятель был бы отрезан от Карса уже не горстью линейцев, а целым уланским полком, и поражение его было бы еще значительнее. Преследование продолжалось почти до самых стен городского предместья. “Размундштученные лошади улан,– рассказывает Остен-Сакен,– не слушали трензелей, и полк рассыпался. Я приказал трубить сбор, но уланы не скоро справились со своими лошадьми, и блистательный удар мог бы обратиться во вред нам, если бы турки не потеряли голову”.

Действительно, вместо того, чтобы непосредственно помочь бегущим, турецкие резервы устремили все свои силы на левый фланг русской позиции. Там стоял генерал Завадовский с тремя донскими полками. Старый запорожский казак, всю свою жизнь проведший в боях, он сразу искусным маневром навел турецкую конницу на огонь казацкой артиллерии и, после картечного залпа, ударил в пики... Поражение турок на левом фланге вышло еще сильнее, нежели на правом.

Сражаясь на глазах целого корпуса, русская конница покрыла себя в этот день славою: в подвижности она не уступала турецкой, а в решимости к удару холодным оружием превосходила ее. Не участвовали в бою одни Нижегородские драгуны – гроза персидских наездников; Паскевич берег их для решительной минуты, и они до конца простояли в резерве. Сводный уланский полк, под командой полковника Анрепа, в первый раз бывший в деле, дрался с замечательной храбростью. Успех поднял дух полка, и во все время войны он сражался уже всегда с блестящим успехом.

Пехота вовсе не принимала участия в деле и, составив ружья в козлы, спокойно отдыхала, в ожидании приказа идти вперед. Сам Паскевич находился во время боя в первой линии и завтракал, как говорит Муравьев, под неприятельскими выстрелами. С турецких башен долго еще и после сражения гремели выстрелы, но русская артиллерия мало-помалу замолкла. Начальник артиллерии генерал Гилленшмит, проезжая по линии, приказывал батареям прекращать огонь. Паскевич вспылил и сделал ему резкий выговор, напомнив, что в присутствии главнокомандующего никто распоряжаться не может. Пальбу опять начали. Но Гилленшмит, “не выходя из границ уважения”, начал доказывать, что снарядов мало и что их нужно беречь для более важного случая. Паскевич наконец согласился, и артиллерийский огонь с русской стороны был прекращен.

“Удивительно,– говорит Муравьев, хорошо знавший Паскевича,– что случай сей не имел никакого влияния на службу Гилленшмита, и он успел удержаться в хороших отношениях с нашим начальником”.

Впрочем, отзывы Муравьева относительно Паскевича вообще слишком резки, если не сказать пристрастны. Описывая дело 19 июня, он склонен относиться отрицательно ко всем его распоряжениям. “С каким намерением,– говорит он,– было предпринято это общее движение, я не понимаю. Крепость мы разом взять не могли; на полевое сражение не могло быть надежды; для рекогносцировки не нужно было выводить весь корпус, дабы прикрыть движение обозов, достаточно было части войск, тогда как другая могла бы идти и занять новый лагерь. Поэтому,– продолжает он,– движение сие предпринято было без всякой цели, как и многие подобные движения Паскевича... По крайней мере из этой рекогносцировки мы больше ничего не узнали, как то, что в крепости находится достаточное число орудий, но мы никак не выбрали и не утвердили места, с которого нам надо было начать осаду, ибо на сие, как кажется, было обращено малое внимание”.