Кавказ - [74]

Отъезд был сопряжен с беспощаднейшим разорением, а в некоторых селениях — прямо с издевательством над русскими людьми. Например, в селение Терпение должна была прийти на смену духоборам партия так называемых «иногородних» с Северного Кавказа. Эти русские люди могли бы купить у выселявшихся духобор по дешевой цене много хозяйственной движимости. Кроме того, на месте уже ожидали некоторые русские люди, пришедшие искать свободной землицы и видевшие, что она, так сказать, через миг станет свободной. Между тем, партия иногородних была задержана на несколько дней, прочих переселенцев ни к чему не допустили, а ликвидацию духоборческого имущества произвели неизбежные армяне , покупавшие целые скирды хлеба за рубль, коровку за 2 — 3 рубля и прочее по соответственному тарифу. Окна и двери срывались с петель, домашняя утварь прямо уносилась. Плачущие духоборы говорили плачущим православным:

— Хоть бы вам все это досталось! Все же вы наша кровь! Да только видать, что нашей крови здесь не житье…

Выселение было, конечно, актом отчаяния; но кто видел хоть десятую долю тех ужасов, которыми оно было вызвано, тот сам, быть может, почувствовал бы потребность… уехать куда-нибудь. Нельзя не проникнуться и чувством озлобления против яснополянского барствующего мыслителя, являющегося одним из нравственных виновников этого тяжкого народного бедствия.

Поразительно, между прочим, что многие духоборы, действительно исстрадавшиеся во время перипетий этой драмы, вместе с тем заразились любовью толстовцев к рекламе и не без тщеславия говорили, что о них, мол, много в газетах пишут, особливо за границей. Христианское смирение и реклама, казалось бы, не особенно совместимы.

Что будет далее с теми духоборами, которые подчинились требованиям правительства и остались на Кавказе, — предсказать трудно. Во всяком случай, вопрос о возвращении их в лоно православия значительно отодвинут описанной драмой. К тому же, их верования очень уж далеки от наших, смутны, проникнуты мистицизмом и потому… крепки, как все нелепое…

Неизмеримо ближе к нам стоят молокане: их священной книгой является наше синодальное издание Библии. Воинскую повинность они несут охотно, властям послушны, гордятся своей преданностью Царю и считают себя русскими. К православным они относятся в высшей степени дружественно. Руководят ими начетчики, или, точнее, просто наиболее развитые люди, которые на «вечерах любви» толкуют Евангелие, зачастую с большим нравственным пониманием текстов. Они ведут преимущественно трезвую жизнь, семья у них крепка; большинство — люди оборотливые, толковые и зажиточные. В Тифлисе они, после военного сословия, безусловно, надежнейшие русские люди и сознают себя таковыми.

Религиозное обособление их поддерживается тремя факторами. Во-первых, заезжие немцы — проповедники весьма усердно стараются внушать им ненависть к православию и даже переводить их в баптизм; мне самому приходилось бывать на «вечерах любви» и видеть таких агентов пангерманизма на религиозной почве. Во-вторых, молоканское обособление поддерживается тщеславием вожаков , которым приятно руководить духовной и отчасти материальной жизнью своих единоверцев. В-третьих, — и это самое существенное, — молокане дорожат своим общинным строем, составляющим их духовную и материальную силу.

В откровенной беседе, некоторые вожаки тифлисской общины спросили моего мнения о том, что они называют своим «богослужением». Я им отвечал, конечно, что оно недостойно быть даже сравниваемым с нашей литургией, которую установили боговдохновенные, духовно-гениальные люди, и которая остается величественной и священной, даже когда служит плохой священник; молоканские же толкования текстов священного Писания в прямой зависимости от ума и чуткости толкователей, которые легко могут зарапортоваться; вдобавок, превращение молитвы в какое-то состязание между представителями блуждающей религиозной мудрости нарушает; величие общения с Богом и создает вместо него почву для всевозможных плевел тщеславия, зависти и т.д.

Мои собеседники слегка смутились, но один из них, весьма замечательный деятель молоканской общины и достойный человек, отвечал мне так:

— Мы понимаем, что вы хотите сказать, и во многом с вами согласны. Но есть вопрос, над которым современная православная Церковь мало работает, — это вопрос о церковной общине или приходе. У вас, — пока человек во храме, — он христианин и окружен христианами; а выйдет оттуда — и он одинок , особенно в городах. Никто ему не поможет, никто за поведением его не последит, кроме отдельных лиц; никто пьянства ему не воспретит; а помрет он под забором, ежели бобыль, — и любящая рука глаз не закроет! А в нашей молоканской общине есть и богатые, и бедные, мы друг другу обязаны помогать во всех случаях жизни, живем, как в добром семействе. На иных похоронах бедного человека народу столько, что впору мертвому генералу или другому важному лицу. Посмотрите на православных простолюдинов, которые по Тифлису ходят: пропойцы, голь, рвань, смотреть противно. А наши, слава Богу, пока держатся.

Я ему возразил, что по городским босякам, которых в Тифлисе действительно много, нельзя судить о православных простолюдинах вообще; далее, что практические выгоды не должны бы иметь столь решающего значения в вопросе о вечной Истине, и что молокане, стало быть, скорее хозяйственная, нежели религиозная община. В одном только мне пришлось согласиться, а, именно в том, что у нас недостаточно развита приходская жизнь, но скорее по вине не Церкви, а светских властей и общественной некультурности.