Кавалеры Виртути - [84]

— Я не обязан этому верить. К тому же у нас есть союзники.

Сухарский нервно рассмеялся.

— Ты тоже уповаешь на англичан и французов?

— Они объявили Германии войну. Они выполнили свои обязательства перед нами. Мы не одни.

— Одни, друг, и всегда были одни. Когда-то нас разодрали на части на глазах у всей Европы, и никто пальцем не пошевельнул, чтобы помочь нам. И твои французы тоже.

— Теперь все будет иначе. Ударят с запада, если уже не ударили, а тогда и мы перейдем в контрнаступление.

— Армия, которая так отступает, как наша, не сможет наступать. Возможно, нам удастся остановить немцев на линии Вислы и Сана, стабилизировать фронт, но мы здесь уже не можем рассчитывать ни на какую помощь. И я должен делать из этого соответствующие выводы. Свой долг мы выполнили честно. И я не знаю, имею ли право…

— Мы защищаем свою честь, — прервал его Домбровский. — Это дает нам все права. — Жестким взглядом он уставился в лицо майора. Тот пожал плечами.

— Я не поэт, Францишек. Я — командир осажденной военной крепости и несу ответственность за жизнь подчиненных мне солдат. Ради красивых слов я не позволю им гибнуть.

Теперь это были уже не отблески пламени горячего леса — лицо капитана действительно побагровело.

— Воинская честь — это для тебя красивые слова?! Если так, то я…

Сухарский сделал шаг вперед и, казалось, хотел коснуться плеча капитана, но тот подался назад, и майор опустил руку.

— Не распаляй себя, Францишек, и выслушай спокойно, — сдержанно проговорил майор. — Каждый из нас здесь знает, за что сражается. Борьба идет за жизнь народа, а каждый из моих солдат — часть той жизни, которую необходимо спасти. Мы нанесли противнику очень тяжелый урон при небольших потерях со своей стороны, и для меня только этот результат важен. А честь… — Он обвел широким взглядом темную даль полуострова и докончил тихо: — Наша воинская честь навсегда останется здесь, с нашими погибшими товарищами.

Какое-то мгновение Домбровский молчал, глядя прямо перед собой, а затем, повернув лицо к командиру, уже спокойнее спросил:

— А мы, Генрик? Мы оба? Разве мы не обязаны остаться с ними?

— Мы еще деремся. Возможно, нам это и удастся.

— Еще… — повторил Домбровский опять с прежней иронией в голосе. — Это значит еще так долго, как подскажут тебе твои соображения. Столько-то часов на выполнение приказа, столько-то часов на причинение урона противнику, столько-то на соблюдение чести, а столько-то… — Он внезапно умолк, а потом взорвался: — А были поляки, которые не знали, что такое сдаваться, которые предпочитали пустить себе пулю в лоб, чем капитулировать!

Брови Сухарского слегка приподнялись. В этот миг он понял, что не сможет, пожалуй, больше находить общий язык со своим заместителем, что они действительно говорят теперь на разных языках. Несмотря на это, он проговорил:

— Я не считаю себя побежденным. Мы выполнили свою задачу, и я прекращу сопротивление, когда мы не сможем его больше оказывать.

— Ты хотел это сделать позавчера.

— Так мне подсказывал здравый смысл.

— Здравый смысл! — Домбровский пожал плечами. — А разве наше сопротивление вообще имело что-нибудь общее со здравым смыслом? Винтовки — против бронепоезда. Как это вяжется с твоим здравым смыслом?

— Постой, Францишек. Мы связали крупные силы противника, и это имело значение до тех пор, пока наша армия находилась на Поморье и могла нанести удар по Гданьску. Я не исключал такой возможности, не мог исключать ее.

— Но ты не был в этом убежден.

— Нет. — Майору припомнились все его опасения и последняя беседа с полковником Собоциньским, тревога того и не слишком вразумительные ответы. — И мне кажется, я не скрывал от тебя этого. А тебе хотелось, чтобы это наконец началось, и ты говорил: «Покажем швабам». Вот мы теперь и показываем.

— Мы их бьем.

— Да, но армия отступает.

— Ну и что? Значит, надо им все отдать? Сложить смиренно оружие? Генрик! — Домбровский на шаг приблизился. — О чем ты говоришь?

— О том, что мы должны были быть готовы к войне. Народ верил, что мы готовы. Поляки здесь, в Гданьске, тоже верили. А немцы вот уже в Лодзи… — На мгновение перед его взором пронеслось лицо Бартошака, который готов был плыть в Гдыню с донесением, вспомнились солдаты Складницы, сражающиеся уже шесть дней без минуты отдыха, солдат, который попросил свою винтовку и лежа на носилках, уже мертвый, продолжал прижимать ее к себе. — Отступаем, Францишек, с такой армией, с такими солдатами…

— Так мы, по крайней мере, покажем…

— Разве дело в красивых жестах? Да мы уже показали. А немцы теперь применяют все средства. Казармы и вартовни не выдержат повторного налета бомбардировщиков.

Домбровский вынул пачку сигарет, открыл, но, подумав, снова сунул ее в карман.

— Может быть, ты не знаешь солдат так, как я, — проговорил он. — Они выдержат все, будут драться в развалинах.

— И все погибнут. Я этого не допущу! — Он отвернулся от стоящего рядом Домбровского и добавил, чеканя каждое слово: — И хочу, чтобы ты это понял.

Капитан открыл уже было рот, чтобы ответить, но вдруг изменил намерение, вытянулся, щелкнул каблуками:

— Разрешите идти?

Сухарский побледнел. Он ощутил всю тяжесть ответственности, ложащуюся на его плечи. Домбровский стоял перед ним по стойке «смирно» и смотрел ему в глаза холодным отчужденным взглядом. Майор кивнул. С минуту он еще слышал хруст стекла под ногами капитана, а потом все стихло.