Кавалеры Виртути - [82]

— Дайте еще немного воды, — попросил Ортян. — Жжет в горле, как от перца.

— Выкопай себе колодец, вот и будет тебе вода. Думаешь, только у тебя одного жжет? — ворчал Сковрон. — Из второго котелка начнем пить через час.

Поговорили еще о том, что осталось только четыре плитки шоколада, что на ужин откроют банку тушенки, что через несколько часов им принесут из казарм воду, сухари и сигареты, что после обеда надо будет собрать боеприпасы… Не говорили о завтрашнем дне, о том, что произойдет в воскресенье или в понедельник. Отобьют еще десять, пятнадцать атак, двадцать налетов, а потом… Потом могло случиться только одно, но об этом говорить не хотелось.

— Вот чего я, братцы, не пойму, — размышлял вслух капрал Зых, — зачем эти скоты сегодня так измывались над пустыми складами боеприпасов. За каким дьяволом их взрывали?

— Думали, наверно, что ты там сидишь.

Немцы действительно с дикой яростью атаковали старые бункеры, в которых когда-то хранились боеприпасы, и «овладели» несколькими, что им удалось без особого труда, поскольку никто в них оттуда не стрелял. Солдаты отпустили по этому поводу несколько шуток, а затем вспыхнул спор, начинать пить из второго котелка или ждать еще целый час.

После первых атак все было несколько иначе: солдаты были оживлены, возбуждены, шумно обсуждали ход боя, спорили, кто метче стрелял, прислушивались к артиллерийской канонаде, доносившейся со стороны Тчева и Гдыни, высчитывали, когда в Гданьск вступят польские дивизии, и строили предположения по поводу того, вернутся ли они в свои родные части или останутся в Складнице. В последующие дни они часто обсуждали, что могло задержать подход резервов. Потом пришло известие о том, что Поморье отрезано, и они спорили, насколько оно правдиво. Теперь они перестали об этом говорить, хотя и не перестали думать. Однако и на это у них оставалось немного времени; если они не стреляли, то спали. Из-за постоянного недосыпания они умудрялись спать во время сильнейшего артиллерийского обстрела, до такой степени были изнурены и, может быть, оттого начинали становиться уже безразличными.

Из нижнего каземата вылез Грудзиньский, залег под прикрытием до половины срезанной стены.

— Как только там немного постреляешь, можно задохнуться, — проговорил он и крикнул в сторону входа: — Вылезайте, братцы, несколько минут будет тихо.

Остававшиеся внизу один за другим вынырнули из лаза и улеглись под второй стеной. Домонь придвинулся к Грудзиньскому, протянул ему сигареты:

— Закуришь?

Грудзиньский отяжелевшим движением потянулся к пачке.

— Помнишь, Владек? — спросил он ни с того ни с сего.

— Что?

— Как мы ехали сюда, на Вестерплятте?

Кажется, что было это давным-давно, в каком-то далеком прошлом. Вышли они из казарм вечером, моросил мелкий дождь, было холодно и ветрено, на тротуарах — одинокие прохожие, но каждый из них останавливался, смотрел с беспокойством на небольшой отряд солдат, марширующий с полной боевой выкладкой, с винтовками, вещмешками, в касках, поднимал руку в каком-то несмелом жесте, то ли приветствия, то ли прощания, кто-то о чем-то спрашивая, что-то говорил… Это были дни, когда немцы входили в Прагу.

— В поезде мы тайком распили вино, которое было у Шамлевского.

— А Генек Хруль рассказывал, что у нас будет не служба, а лафа. Что, Владек, не так мы себе все это представляли?

— Не так. К чему ты об этом говоришь?

Грудзиньский развязал шнурки на ботинках и облегченно вздохнул:

— Ноги отекают, черт. Некогда разуться.

— Сейчас можно. Швабы жрут как раз свой обед и целый час не двинутся. У них все по-порядку, как по уставу положено. К чему ты о том-то говорил?

— Так просто. — Он последовал совету Домоня и сбросил ботинки, с минуту ощупывал ступни и шевелил пальцами, потом снова оперся о стену и глубоко затянулся дымом. — Кто там еще ехал с нами в купе, не помнишь?

— Бронек Усс, Янек Ковальчик, Земба и Антек Пируг… — Домонь медленно перечислял имена погибших товарищей. Грудзиньский слушал, кивая в такт головой. — А в чем все-таки дело, Бронек?

Капрал швырнул окурок и наблюдал за струйкой дыма, медленно вьющейся вверх. Рассмеялся.

— А в том, что очередь за нами, Владек. Пришло, пожалуй, и наше время… А в полку все так завидовали нашему отъезду, помнишь?

— Что ты сегодня заладил одно и то же: «Помнишь, помнишь». Конечно, помню. Да они, наверно, тоже давно в бою. Ты что, жалеешь, что нас сюда послали, что ли, черт побери?

Домонь разозлился, говорил возбужденным тоном, но Грудзиньский успокоил его легким движением руки.

— Не жалею. Просто захотелось поболтать.

— Ни о чем другом не нашел? Киснешь ты, брат. Прикажи лучше людям винтовки смазать. А то швабы нажрутся, выспятся — и опять начнут.

Грудзиньский кивнул головой. Глядя куда-то в сторону, проговорил:

— Ты прав, Владек. Может, и правда, кисну. А может, просто я думал, что все будет иначе.

— То есть?

— Ты хорошо знаешь, Владек. Наверняка знаешь.

Он встал и начал тормошить спящих солдат. Те вставали с недовольным ворчанием. Стряхнув с себя остатки сна, принялись за чистку оружия.

3

Хуго Ландграф:

«…пока в этом лесу не прорубят просеку, открывающую хороший сектор обстрела казарм, будут невозможны никакие успешные действия против польских укреплений. Следовало бы поэтому попытаться поджечь лес. С Вислоуйсьце на территорию Вестерплятте проходит железнодорожная ветка. Несмотря на постоянные обстрелы, она осталась неповрежденной. Это просто чудо. На этой ветке сейчас сформирован из нескольких товарных вагонов состав. Прицепленный сзади паровоз должен втащить его как можно глубже в лес. Передний вагон с помощью мешков с песком превращен в своего рода подвижное укрытие от огня. К нему прицеплена цистерна с горючим. Несколько смельчаков — матросов и саперов уселось в первый вагон, и состав медленно двинулся, вкатывая вагон за вагоном на территорию противника. Вот уже передняя часть состава, как голова ползущей гусеницы, достигает леса и частично углубляется в него. Исчезают и следующие вагоны — пятый, восьмой, десятый… Поезд продолжает двигаться среди зарослей».