Кавалер Сен-Жюст - [55]

Сен-Жюст повиновался. Потом по просьбе Анриетты прочитал несколько мест из «Амфитриона» и «Принцессы Элидской». Женщины восхищались его памятью. В глазах Анриетты сверкала гордость.

— А все-таки, — заметил Леба, — Мольер угождал королю.

— Он был гением, — отрезал Сен-Жюст. — Что же до отношений с королем — время было такое… Но как раз в «Мизантропе» он дал образ героя и борца.

— Напомни-ка последние слова Альцеста, — попросил Филипп.

— Изволь:

Пойду себе искать на свете уголок,

Где честный человек свободно жить бы мог.

— Вот видишь, — обрадовался Филипп, — твой «борец» бежит, вместо того чтобы бороться… Да и потом не поймешь, кто же подлинный герой «Мизантропа», честный Альцест или ловкий Филинт… Недаром Жан-Жак обрушился на Мольера и обвинил его, что единственного честного человека в своем театре он отдал на осмеяние великосветским негодяям… Именно поэтому Фабр д’Эглантин и написал своего «Филинта», где превратил Альцеста в революционера…

— Твой Фабр — бездарь и мерзавец, — прервал друга Сен-Жюст.

— Мерзавец — не спорю, но бездарь — это уж ты прости…

— Бездарь, бездарь, бездарь, — твердил Сен-Жюст. Затем, подумав, добавил: — Зря Максимильен допустил его к расследованию дела Индийской компании.

— Безусловно, зря, — подхватил Леба. — Знаешь, мне кажется…

И разговор друзей, направившись по новому руслу, ушел далеко от Мольера. Женщины какое-то время продолжали их слушать, но потом, понимая все меньше, начали погружаться в дремоту…

…До Саверна добрались благополучно. Оставив своих спутниц в комендатуре и взяв с властей обещание найти им постоянное жилище, комиссары помчались в Страсбург. А потом события их так закрутили, что в Саверн они могли заглядывать редко и ненадолго. Бедная Элиза стала даже раскаиваться в своей затее и жалеть о покинутом Париже и отчем доме. Жалела ли о том же Анриетта? Во всяком случае, подруге она не открывалась.

В Страсбург прибыли вечером 22 фримера. Их не ждали. На главной квартире произошел переполох. Вилье принес толстую пачку накопившихся бумаг; здесь были счета, запросы, донесения, жалобы.

— Вот и положись на подобных идиотов, — проворчал Сен-Жюст. — Не смогли справиться с простейшими повседневными делами…

Подумав, он передал пачку Филиппу.

— Займись-ка этим, я же попытаюсь разыскать Тюилье или Дьеша.

— Но ведь за ними можно послать.

— Не желаю продолжения этой шумихи. Уж лучше я сам.

Тюилье оказался у себя: он собирался ложиться спать.

— Слава богу, вернулись, — радостно лепетал он, обнимая Сен-Жюста. — Мы с Гато уж хотели посылать запрос в Комитет.

— А что случилось?

— Да так, ничего особенного, но все же… Бодо и Лакост спелись с «Пропагандой». Идут аресты, тюрьмы переполнены. В провинции орудует Шнейдер…

Сен-Жюст был неприятно поражен этими словами. Вопреки своей обычной предусмотрительности он, видимо, переоценил «Пропаганду»…

…Еще 18 брюмера, задумав чистку Народного общества, комиссары обратились к якобинцам соседних департаментов, прося прислать семь проверенных патриотов. Патриоты стали прибывать целыми группами, и вместо семи их вскоре оказалось двадцать шесть. Назвав себя «Революционной пропагандой», они придумали особый костюм и поселились в Национальном коллеже. Муниципалитет Страсбурга отпустил им 40 тысяч ливров, и Дьеш выделил верхового для связи и двенадцать человек охраны. Из числа пропагандистов вскоре выдвинулись ярый безбожник Делатр и сторонник крайнего террора Моро, изменивший свое имя на Марат. Когда перед поездкой в Париж комиссары на несколько часов заглянули в Страсбург, в душе Сен-Жюста шевельнулись первые сомнения в правильности своей идеи: эти лохматые парни в красных колпаках и длинных балахонах, перехваченных трехцветными кушаками, за которыми в изобилии торчали кинжалы и пистолеты, не внушали особенного доверия…

…Теперь, слушая рассказ Тюилье, он убедился, что предчувствия его не обманули: пропагандисты натворили дел. Правда, миссию свою они выполнили: проведя чистку Народного общества и устранив умеренных, добились, чтобы французский язык стал официальным языком заседаний.

Но политический максимализм «Пропаганды» был очевиден. Недаром Бодо в восторге от ее деятельности выпустил прокламацию, утверждая, будто «народный дух получает теперь ежедневно то, что ведет к цели и свету: поучения с одной стороны, гильотину — с другой».

На улице стало совсем темно: освещение во фримере не баловало жителей Страсбурга. Но вот наконец и площадь Нью-Блё. Здесь, в особняке эмигранта Лесажа, ныне квартировали Дьеш и его штаб. У входных дверей горел одинокий фонарь. По мрачному коридору Сен-Жюст и Тюилье прошли в полутемный зал, украшенный слепками с античных статуй, оставшимися от прежнего владельца. Около этих статуй, под венецианскими зеркалами, прямо на грязном полу сидели и лежали какие-то оборванные люди, а среди них прохаживались жандармы.

— Вот, полюбуйся, — сказал Тюилье, — это арестованные нынешним днем — те, кто не поместился в набитые до отказа тюрьмы.

Внимание Сен-Жюста привлек мальчик, прислонившийся к стене и, видимо, стоя дремавший. Когда комиссар и его спутник подошли ближе, мальчик удивленно раскрыл глаза.