Кавалер Сен-Жюст - [109]

— Я требую слова к порядку заседания!

Сен-Жюст замечает метнувшийся отчаянный взгляд Робеспьера, думает, стоит ли спорить и сопротивляться. Потом собирает листы речи и складывает руки на груди.

В течение последующих пяти часов, пока происходило все это, он стоял точно изваяние — с презрительной улыбкой на устах и отсутствующим взглядом. Со стороны могло показаться, что он впал в некое подобие летаргии, что он ничего уже больше не видит и не слышит. Но он все видел и слышал. И до самого конца оставался таким же бездеятельным и бессловесным, не приняв никакого участия в борьбе.

Почему? Почему не пытался он протестовать против нарушения порядка и не одернул нарушителя, хотя, казалось бы, легко мог это сделать: громким и властным был лишь первый выкрик Тальена, а потом он захлебнулся, выдохся и охрип раньше, чем сказал все, что хотел? Почему на долгие часы предпочел он погрузиться в миражи, в бесполезные, пустые воспоминания, вместо того чтобы действовать, он, Сен-Жюст, железный децимвир, непримиримый враг нерешительности, некогда так молниеносно сокрушивший контрреволюцию в Эльзасе, бестрепетно поразивший насмерть Эбера и Дантона, он, неизменный триумфатор на поле брани, прославленный победитель при Ландау и Флерюсе, одним словом, подлинный человек действия?

Почему? Да именно потому, что в качестве человека действия он только что понял твердо и бесповоротно: робеспьеристы проиграли кампанию, проиграли окончательно, и никакие запоздалые «действия» теперь уже ничего не исправят.

Ведь с начала термидора обстоятельства поставили Сен-Жюста как бы арбитром между Робеспьером и комитетами; желая всемерно использовать это положение, чтобы осилить врагов, он из тактических соображений решил прежде всего подчеркнуть свою беспристрастность и начал речь 9 термидора такими словами: «Я не принадлежу ни к какой клике; я буду бороться с каждой из них». Но Тальен, поняв его уловку, прерывая его, сделал выпад именно против этого утверждения и сразу поставил Сен-Жюста на одну доску с Робеспьером: «Вчера некий член правительства… произнес речь от своего имени; сегодня другой поступает точно так же… Я требую, чтобы завеса наконец была сорвана!» Эти слова делали неоспоримым то, что Сен-Жюст уже достаточно ясно понял, едва появился в зале заседаний; он, человек действия, мгновенно оценил действия врагов, те, которые видел, и те, о которых догадывался, — он понял, что конвентские группы, Гора и «болото», сумели договориться в течение ночи, что Фуше и Сиейс сплели против Робеспьера сеть, которую разорвать не удастся.

Он ошибочно думал прежде, что главные их враги — Бийо и Колло, но в действительности Бийо и Колло сами одурачены, сами попали в плен к наследникам Дантона, ко всем этим сиейсам, тальенам и баррасам, богачам и спекулянтам, скрывающим свои аферы под лживой маской санкюлотизма, к беспощадным душителям Неподкупного, беспощадным, поскольку сами они растленны и продажны и неподкупность равнозначна для них смертному приговору. Идея арбитража и связанные с нею надежды рассеивались.

Казалось, оставался еще один выход. На него ясно намекнул Барер. Он очень громко сказал Бийо, спешившему сменить Тальена на трибуне, так громко, чтобы Сен-Жюст услышал его слова, и Сен-Жюст услышал их:

— Ограничься Робеспьером; не трогай Сен-Жюста!..

И Бийо действительно не тронул Сен-Жюста, сосредоточив весь огонь выступления на Робеспьере; не тронули его и другие противники, говорившие после Бийо, в том числе и сам Барер. Казалось, децимвиры бросали ему якорь спасения: ухватись за него Сен-Жюст, отрекись он от Неподкупного, заклейми его, как клеймили Бийо, Тальен, Вадье, — и он сохранил бы не только жизнь, но, возможно, и положение в правительстве. Однако сделать это Сен-Жюст не мог. Робеспьер был его другом, он любил Неподкупного и был готов отдать за него жизнь; но сохранить жизнь ценой предательства… Нет, на такое он был не способен. И поэтому ему лишь оставалось стоять, скрестив руки на груди, презрительно улыбаться и делать вид, будто все происходящее в зале не имеет к нему ни малейшего отношения.

А зал продолжал бушевать, И если Сен-Жюст, который все понял, гордо застыл в ледяном спокойствии, то Робеспьер, который не хотел верить очевидному, рвался в бой закусив удила.

Первый раз он устремился к трибуне после слов Бийо о «предателях». Его оттеснили. Раздались крики: «Долой тирана!» А на трибуне, рядом с Сен-Жюстом, снова возник Тальен, размахивая кинжалом и обещая поразить «нового Кромвеля».

Второй раз Неподкупный рванулся после принятия декрета об аресте Анрио и его штаба. И опять крики «Долой тирана!» сопровождали его. «Я требую слова!» — воскликнул Робеспьер. «Нет!» — дружно ответил зал. Отказали и Леба, пытавшемуся помочь другу.

Третий раз был самый страшный; именно тогда Сен-Жюст снова поймал отчаянный взгляд Максимильена. Неподкупный потребовал слова в ответ на издевательства Вадье, мусолившего «дело Катрин Тео» и вызвавшего с места реплику Тальена: «Я требую, чтобы прения велись по существу дела!»

— О, я сумею вернуть прения к существу дела! — подхватывает Неподкупный, бросаясь к трибуне.