Кавалер Сен-Жюст - [111]

И самое главное, чувствуя непреодолимую волю и безропотно подчиняясь ей, Сен-Жюст прекрасно понимал, что это отнюдь не воля сегодняшних победителей, всех этих колло, бийо и бареров, и даже не их временных хозяев — сиейсов, тальенов и фуше, что победа и тех и других эфемерна, мнима; он не сомневался, что все они в свою очередь точно пылинки будут увлечены и сметены ураганом истории и от них останется еще меньше, много меньше, чем от него; он был глубоко уверен в том, что правда жизни и правда будущего на его стороне гораздо больше, чем на их, что человечество в конечном итоге пойдет не путем Фуше и Тальена, а путем Робеспьера и Сен-Жюста, что другие люди когда-то сделают то, чего не сумел, несмотря на всю свою энергию, свой энтузиазм и убежденность, сделать он, что они, эти люди будущего, не совершат той ошибки, которую ныне совершили робеспьеристы…

Ошибка… Но в чем же она, эта ошибка?..

Нет, не маленькие промахи и стечения обстоятельств, не частные огрехи, вроде его самонадеянности накануне праздника верховного существа, неудачной речи Робеспьера или чрезмерной веры их обоих в магическую силу слова, а фундаментальная, основная ошибка, от которой погибло все…

Последние часы Сен-Жюст непрерывно думал об этом, стремясь во что бы то ни стало решить для себя навязчивый вопрос, мучивший его много больше, чем сама катастрофа и предчувствие близкой смерти. Это решение представлялось ему необыкновенно важным, поскольку оно определяло значимость его бытия, целесообразность бесчисленных жертв и неимоверных усилий, принесенных им и его друзьями на алтарь идеи, цену потоков крови, пролитых во имя ее воплощения.

Он думал об этом днем 9 термидора, после рокового заседания Конвента, отправленный в тюрьму заговорщиками, и вечером, освобожденный из тюрьмы в результате восстания, провозглашенного робеспьеристской ратушей.

Он думал об этом, находясь в повстанческой Коммуне рядом с обоими Робеспьерами, Кутоном и Леба, также освобожденными инсургентами, в течение ночи с 9 на 10 термидора, когда, казалось, чаши весов заколебались и кое у кого (но не у него!) мелькнула мысль о спасении и даже о победе.

Он думал об этом, когда все было кончено, когда отряды заговорщиков во главе с Леонаром Бурдоном вторглись в ратушу, когда Филипп Леба, не желая отдаваться живым, покончил жизнь самоубийством, когда Максимильен Робеспьер с простреленной челюстью упал к его ногам, в то время как Огюстен выбросился из окна, когда раненого Кутона швырнули с лестницы и он покатился, точно куль с мукой, когда жандармы преследовали и ловили инсургентов, как охотники травят дичь.

Он думал об этом и под утро, когда сидел за столом в одной из комнат Комитета общей безопасности, а на столе лежал, чуть вздрагивая, Максимильен, судорожно пытавшийся комком бумаги остановить кровь, сочившуюся из щеки, а вокруг хохотали, издевались, строили рожи, показывали пальцами на «тирана», в то время как в соседней комнате пировали Бийо, Колло, Вадье и вся свора, шумно поздравляя друг друга с победой.

Он думал об этом непрерывно, и его отсутствующий вид приводил в изумление врагов, и, быть может, именно поэтому они не измывались над ним, оставили его в покое и ни разу не нарушили его сосредоточенности и отрешенности.

И как было не изумляться?

Изумлялись не только враги, изумлялись случайные зрители.

Вот идет она, эта странная процессия. Они выходят из полумрака Дворца равенства на яркий свет дня, чудесного солнечного дня 10 термидора, их последнего дня, и сразу окунаются в несметную толпу любопытных.

Путь их лежит в Консьержери, где формально установят личность каждого и потом — ведь они вне закона — без дальнейших проволочек всех отправят на площадь Революции.

Впереди четверо несут в кресле Робеспьера. Грязные бинты стягивают бледное лицо Неподкупного; его голубой редингот, местами лиловый от крови, разодран во всю длину; он без башмаков, чулки сползли до лодыжек; глаза его полузакрыты, веки дергаются.

За ним плывут носилки Кутона. Бедный паралитик без сознания; весь изломанный, с пробитой головой, в платье, превратившемся в окровавленную тряпку, он тяжело дышит и по временам испускает стоны.

Потом появляется Дюма, с распухшим лицом, в своем заметном черном рединготе и рваной накидке, напоминающей сутану.

Пейян, идущий следом, как всегда аккуратен, хотя его серая одежда местами стала белой, а высокий полотняный галстук из белого превратился в серый.

Друг за другом выходят советники Коммуны, помятые, запыленные, в известке, — все они либо сопротивлялись, либо пытались ускользнуть, все испытали прикосновение рук жандармов, силу их кулаков, когда вырывались, падали, ползли по грязному полу.

И только один среди них выглядит совсем иначе.

Он в новом, прекрасно сшитом костюме цвета верблюжьей шерсти. Его белый галстук, тщательно завязанный, подпирает высокий ворот рубахи, на белом жилете ни соринки; сразу видно: уж его-то не коснулась ничья рука! Он идет одинокий, спокойный, задумчивый, с руками, скрещенными на груди, не ловя взглядов и не избегая их, молодой, красивый, холодный. И перед ним толпа невольно расступается и замолкает.