Кавалер Сен-Жюст - [107]

Немного отдохнув, он отправился к Дюпле. Элиза выглядела разбитой. Она жаловалась на мужа:

— Ты знаешь, что сказал он мне утром, вернувшись из ваших комитетов? «Элиза, если бы у нас не было ребенка, я пустил бы тебе пулю в лоб, а потом покончил с собою». Подумай, каково мне это слышать…

Пока Сен-Жюст успокаивал ее, вошла хозяйка. Вид у гражданки Дюпле был угрожающий.

— Послушай, Флорель, — сказала она, — что означает твое странное поведение? Ты держишь себя так, что не понять, за Робеспьера ты или против него…

«Уже излился, и кому?» — огорченно подумал Сен-Жюст.

— Скоро вы всё поймете, — бросил он женщинам, поднимаясь к Неподкупному.

Неподкупный принял его плохо: сначала совсем не хотел разговаривать, потом осыпал упреками.

— Ты нарушил нашу договоренность и сам испортил все дело, — парировал Сен-Жюст.

— Сам виноват. Мог бы заранее сказать, о чем будешь вести речь. Мы не должны идти на попрание принципов.

— Принципов? Ты забыл, очевидно, что есть стратегия, а есть и тактика.

Робеспьер прищурился.

— Никуда не годится тактика, идущая вразрез с убеждениями. Не нужна мне твоя «цензура». Да и расчеты твои неверны. О чем говорить в комитетах? Я пойду прямо к державному народу. Конвент чист, и он выслушает меня.

— Еще бы… Конвент «чист», в нем есть такие славные ребята, как Фуше, Тальен, оба Бурдона, умалишенный Лекуантр и верный Сиейс…

— Не поминай Сиейса. И вообще не надо быть злым.

— Я добрый… Ты серьезно думаешь выступать в Конвенте?

— Да.

— Скажи хоть, о чем намерен говорить.

— А ты сказал мне, о чем был намерен говорить в комитетах?..

Понимая, что здесь ничего не добьется, Сен-Жюст махнул рукой и решил отправиться во Дворец равенства.

Улица была полна народу; что-то оживленно обсуждали. Он прислушался. Среди группы санкюлотов витийствовал молодец в фартуке:

— Они хотят, чтобы мы околели! Мало того, что нет жратвы, что цены растут, они вздумали понижать заработную плату!

— Верно говоришь, — ответил кто-то из толпы, — наше Революционное правительство забыло, что революция для народа!

— Плевать им на народ!

— Чертов максимум! Сдохли бы те, кто его выдумал!

— Так мы ничего не добьемся, — поучал детина в фартуке. — Надо действовать всем сообща, надо идти в Конвент!

Кто-то свистнул:

— Всем сообща? В предбанник к Фукье захотел?

— Что-что, а гильотинировать они наловчились…

— Тихо, дурачье, шпики кругом!

— Плевал я на шпиков.

— Вот плюнешь собственной головой в корзину, тогда узнаешь!

— Тогда-то уж ничего не узнаю. Узнать бы сейчас…

«Вот оно, продолжение „братских трапез“», — подумал Сен-Жюст. Продравшись сквозь толпу, он заметил таблицы, расклеенные по стенам домов, и сразу все понял. Еще 17 мессидора Коммуна утвердила новые ставки заработной платы; сегодня наконец их вывесили. Он подошел к одной из таблиц. Благодаря изумительной памяти он, долго работавший с Ленде, знал и помнил вантозские ставки максимума и теперь мог сравнить. Да, получалось не очень складно. Поденная заработная плата чернорабочего понижалась в полтора раза, каменотеса — почти в два, плотника — в два; еще хуже дело обстояло с рабочими оружейных мастерских: здесь у кузнецов, литейщиков и формовщиков оплата труда понижалась в среднем в три раза!

«Пейян считается умным человеком, — подумал Сен-Жюст. — Небольшим же умом нужно обладать, чтобы догадаться сделать это именно теперь, в дни, которые могут стать для нас всех роковыми».

Впрочем, у него была своя забота — доклад. Он понимал, что от доклада зависит многое, и прежде всего единство правительства, которое сейчас абсолютно необходимо. Еще не начав писать, он твердо решил, что в докладе не должно быть личных выпадов, никаких уколов и имен, только принципы. Два дня, отгородившись от мира, посвятил он докладу, а доклада не было. Были мысли, наброски, фрагменты; слепить же единое целое никак не удавалось. И это временами приводило в отчаяние, ибо начинало казаться, что и на деле, в жизни, есть много важных начинаний, реформ, перестроек, а где же оно, единое целое? И удастся ли его создать?..

…Он готов был посвятить докладу и третий день, но третий день приходился на 8 термидора, когда Неподкупный должен был читать в Конвенте свою таинственную речь, а услышать эту речь ему, Сен-Жюсту, было совершенно необходимо.

В председательском кресле — Колло. На ораторской трибуне Робеспьер. Сен-Жюст на своем обычном месте, рядом с Кутоном. Уже скоро час, как раздается глухое, монотонное чтение. Оно будет продолжаться еще час, но это ничего не изменит: и теперь вполне ясно, что речь не удалась.

Нет, речь не была ординарной. В ней оказалось много сильных, проникновенных мест. Через всю речь проходила мысль о великой опасности, угрожавшей республике. Но казалось, что в этих случаях оратор обращается не к депутатам Конвента, а к потомству: слишком широки были его формулировки, слишком эпичны призывы. Словно предвосхищая доклад Сен-Жюста, он стремился ограничиться общими принципами, — и тут Антуан вдруг понял, почему не смог составить свой доклад… Среди прочего Робеспьер много говорил о себе. Сетовал, жаловался на то, что остался непонятым и гонимым. Подобные пассажи чередовались с глухими угрозами, и при многократном повторении это утомляло. Произнося угрозы, оратор не называл имен; многие могли принять на свой счет то, что относилось к другим или не относилось ни к кому, являясь чисто риторической фигурой. И однако, не называя имен, которые, быть может, следовало назвать, Максимильен огласил имя Камбона, оглашать которое вовсе не следовало. Главная же оплошность оказалась в конце. Горячо призывая к чистке комитетов и «наказанию предателей», опять-таки без всяких личностных уточнений, оратор словно не понял, что при сложившемся соотношении сил в «предатели» попадал как раз он сам.