Мигом Катя собралась, полковник билет достал. Обливаясь слёзами, уехала она хоронить сестру.
Вернулась довольно быстро. Я увидела её через несколько дней. Она показалась мне даже помолодевшей. Слова соболезнования приняла сдержанно, не плакала.
Я дивилась Катиному мудрому спокойствию. Думала, как просто отнеслась она к этой ужасной смерти. Хотя и заметила в ней какую-то затаённость.
Чтобы как-то её поддержать, стала видеться чаще. Все Катины разговоры вертелись вокруг Николая Петровича.
— И как-то он там один теперь будет? И больной-то он уж очень, и безрукий.
— Ну, что вы так о нём печётесь? Долго не провдовеет. Тем более домик у него есть, — сказала ей и осеклась.
— Какой уж там домик, весь развалился. Да разве я против? Пусть! Мне ведь, чтоб ему было хорошо, — ответила она, как мне показалось, смущённо.
И тут меня осенило. Нет, не хочет Катя, чтобы его женили. Хочет взять на себя все заботы о нём.
Дни проходят. Неспокойна наша Катя. Как-то говорю ей:
— Вот вы всё переживаете. А почему бы вам не взять Николая Петровича к себе в Москву? Что он там один будет делать? И вам легче будет.
— Я бы рада. Да как?.. Кто его пропишет в Москве?
— Запросто, — говорю. — Он вдовец, зарегистрируете с ним брак.
— Оно, конечно, так… — помолчав, говорит Катя. — Я и об этом уже много думала, и ему писала.
— Что же он?
— Он-то ничего, согласен. Пишет: как ты хочешь, так и будет.
— Так что же?
— Сны мне всё снятся. Вижу я тут своего Ян Яновича. Грустный такой стоит, смотрит на меня. Слышу его голос: «А меня ты спросила?»
— Что за ерунда! При чём тут сон. Какие могут быть у вас сомнения? Не замуж же вы за него захотели? Доброе дело задумали.
— Так-то оно так. И сестра мне тут снилась. Встала в углу моей комнаты, руки в боки: «Ничего-то у тебя, говорит, не получится».
Я не знала, что ей ответить.
— Ну, подождите ещё, подумайте. Конечно, никогда не нужно спешить.
— Что тут думать-то! Жаль мне его, пойми ты! Жаль…
Так вот оно что. Вот почему и помолодела, вот почему и светится вся. Это любовь!
Да, да — любовь. Была она подспудной, но с первого же его приезда в Москву. Катя, может, и сама не догадывалась о ней. Но все жертвы, этот рабский труд на них обоих. Нет, не мог он объясняться только родственными чувствами.
Что же, думаю, прекрасно. Значит, нет для любви возрастных границ. Вечно теплится она в женском сердце и только поджидает случая, чтоб разгореться.
Поздней осенью собралась Катя ехать к нему. Чувствую, волнуется, переживает свою поездку.
— Катенька, — говорю, — успокойтесь. Вы должны ехать с лёгкой душой.
Улыбнулась.
— Правду говоришь?
Смутилась, потупилась. И это в семьдесят пять. Чудеса!
Приходит от неё письмо. Пишет Катя, что встретил её Николай Петрович на вокзале. Пока шли с её вещичками к автобусу, он три раза останавливался, не хватало дыхания. Похудевший, больной. «Тут я твёрдо решила, что никогда его не оставлю. В дом зашли, заплакал: «Ты одна, говорит, меня пожалела». Посидели мы с ним, вспомнили нашу дорогую покойницу и стали обдумывать, как нам быть, как поступить. Пришли мы к решению домик продать и вместе вернуться в Москву. Я и сама понимаю, моя дорогая, что нельзя его одного оставлять. Совесть моя этого мне не позволит. Теперь будем искать покупателя».
В начале декабря привезла его Катя в Москву, всё в тот же флигелечек, который уже много лет грозятся снести и всё не сносят. Поселила она Николая Петровича всё в той же своей комнатке.
Звонит мне по телефону, просит приехать посоветоваться. У меня были какие-то неотложные дела, сразу к ней вырваться не смогла. Она опять звонит и наконец приезжает сама.
Смотрю — лица на ней нет.
— Что случилось?
— Не хотят нас в загсе регистрировать. Отказали. Заявления не принимают.
— Как так?
— Без прописки, говорят, не принимаем.
— Без какой такой прописки?
Тут она совсем затряслась.
— Что я наделала, что я наделала! — и заплакала. Плачет и толком объяснить ничего не может. Не сразу я поняла, что произошло. Оказывается, уезжая из своей станицы, Николай Петрович выписался и теперь получилось, что он вообще нигде не прописан, а раз так, то и заявление в загсе для регистрации брака у них не принимают. Оба должны быть прописаны, пусть в разных городах, но оба.
— Что я наделала, что я наделала! Сорвала с места человека. Что теперь с нами будет? Что теперь делать?
Никогда я ещё не видела её такой.
— Да не волнуйтесь вы, — говорю, — всё образуется. Нет таких законов. Это же вне всякой логики. Обязательно должны вас зарегистрировать.
Тут же узнаю от неё, что с женой полковника они уже побывали в Комитете ветеранов.
— Ну и что же там ответили?
— Толстый генерал с нами говорил, глаза всё мимо нас смотрят. Сказал: Комитет делами брака не занимается. Если бы о пенсии хлопотали, тогда другое дело. Но заявление наше оставил. Только надежды у меня никакой.
— Подали, — говорю, — заявление, и слава богу. Дожидаться результата не будем. Надо действовать.
— А сейчас вы его у себя прописали временно?
— Нет. Не хочет он. Раз, говорит, нигде не прописан, то и временно никто меня прописывать не станет. Уж так я за него переживаю. — И опять она заплакала. — Виду он не показывает, но знаю, мучается. Молчит и курит, кашляет и курит.
