«Не называй детей именами мучеников», — однажды сказала мне мать, когда я решила — будет у меня дочка, назову Катей, «Екатерина-великомученица!»
Мне так не казалось. Жалости к себе Катя никогда не вызывала. Всё, что она делала для других, приносило ей радость. Служить людям ей было легко. Так же естественно, как дышать.
Правда, помню случай, когда и я пожалела её.
Было это так: напросилась я к ней на пироги, мастерица она была их печь, особенно удавались ей с капустой. Но не только пироги были причиной — моё любопытство. Уж очень захотелось поглядеть на Катину зазнобу. Ждала она его в этот день. Что завёлся у неё «ухажёр», я давно уже знала. Катя мне про него рассказывала, очень его хвалила. Работал он фельдшером в Егорьевске, в Москву часто наведывался. Одинокий был (то ли сам бросил жену, то ли его бросили, не помню). По Катиным рассказам выходило, что имеет она на него виды серьёзные. Был он в летах, да и Кате в ту пору уже порядочно было. Думаю, обязательно надо посмотреть, что за человек.
У Кати всё та же комнатка-светёлка. Флигелёк деревянный, перенаселённый, стоит меж наших мрачных казарменных военных домов, палисадничек перед ним, кусты сирени. Но тут поздняя осень, ветки голые. Флигелёк продувает насквозь, отопление печное, а Катя вообще обогревается только от плиты. Сложена она у неё прямо в её «келейке». Прихожу. Пахнет пирогами, в комнатке жарко, Катя уже всё испекла, на стол поставила, прикрыла, прибралась, сама приоделась — ждёт.
— Покормить? — спрашивает меня.
— Да нет, — отвечаю, — подожду. Впрочем, знаете что? Я попозже зайду.
Вернулась к себе, благо дом наш рядом, думаю, пусть встретятся без меня. Задержалась. Возвращаюсь к Кате уверенная, что она будет сердиться, что я так поздно. Стучусь, вошла: в комнатке совсем свежо — всё выдуло. Катя плиту газетой застелила, села для тепла прямо на неё, жакетик на плечах, книгу читает. Увидела меня, вспыхнула, может решила, что это он стучит, смутилась. Потом улыбнулась, как-то удивительно молодо улыбнулась, как девчонка: и виновато, как-то в себя, улыбнулась, грустно-грустно. И только тут, в первый раз я заметила, как много седины у неё на висках и что лицо у Кати усталое, преусталое.
— Теперь уж, значит, не придёт, — сказала она, слезая с плиты. — Садись, будем есть пироги.
Чем больше старилась Катя, тем сильнее проявлялись в ней родственные чувства, крепче связывали кровные узы.
Теперь основные Катины заботы были сосредоточены вокруг сестры. В прежние годы о сестре этой мы почти и не слышали. Знали только, есть у Кати старшая сестра, давно уехавшая из Тюшевки. Когда-то устроилась она в нашем городе горничной в театр, с театром же уехала на юг. Домой в деревню не приезжала, письма от неё приходили редко. А тут разговоры у Кати только о сестре. Завязалась частая переписка. Выполнялись бесконечные поручения — одну за другой собирала Катя и отсылала посылки на Кубань. Наконец сестра с мужем решили навестить её.
Ожидание, хлопоты, встреча. Даже комнатку свою Катя заново побелила.
Меня пригласили. Как они были не похожи! На фоне величавой, властной сестры Катя выглядела щупленькой, маленькой. Сестра распоряжалась, угощала, объявилась хозяйка, а Катя в услужении у неё, всё время боится не угодить.
Муж сестры Николай Петрович во всём повиновался жене. Был он лет на пятнадцать её моложе. Длинная, высоченная его фигура как-то совсем не вписывалась в Катину маленькую комнатку, казалось, он всё время испытывает неловкость, не знает, как повернуться, встать, сесть. Деликатный, предупредительный, тихий. Работал он на Кубани киномехаником, умел всё смастерить.
— Золотые руки у Николая Петровича, золотые руки, — с гордостью говорила Катя.
Погостили они с месяц в Москве и уехали к себе на Кубань. А Катя всё вспоминала. Нет-нет да и похвастается зятем, видно, пришёлся ей по душе.
Началась Великая Отечественная война и надолго разлучила их с Катей. В те годы всем хватало горя, и Катя, всегда участливая к чужой беде, не была одинокой. О своих она ничего не знала. Только в самом конце войны получила письмо от сестры. Та сообщила, что наконец встретились с Николаем Петровичем. Остались они без крова. Получил он на фронте тяжёлое ранение, вернулся к ней без руки.
Катя вся отдалась заботам о них. Опять собирались посылки.
Съездила она к ним на Кубань и вернулась с новой заботой: решила строить им дом. Влезла в долги. Работала на двух работах. Всё распродала, что имела. И помогла им купить домик в станице. Теперь каждую весну спешит Катя туда, как на праздник, работать в огороде, сажать, полоть.
На пенсию давно вышла, поседела. Даже зубы, прекрасные Катины зубы начали сдавать, то один сломается, то другой. Только сердце всё молодое. Тащится на Кубань, навьюченная всем, что за зиму скопит и соберёт. А возвращается какая-то просветлённая.
Когда это случилось, нянчила Катя малыша в семье полковника, слабенький был ребёнок, всё простужался. А она в нём души не чаяла.
Получает она телеграмму от Николая Петровича: «Приезжай немедленно». Такие телеграммы к ней и до этого приходили. Получит, разволнуется, решит, что умирает сестра. Приезжает в станицу, узнает — радикулит. С домом, с садом не справляются. Подумала Катя, что и на этот раз так будет. Заказала она телефонный разговор, побоялась оставлять слабенького малыша на родителей. А Николай Петрович по телефону сообщает: сестра скончалась в больнице, сбила её на шоссе грузовая машина у дома, суток не прожила.
