“Катти Сарк”, несущая ветер - [14]

Он мягко уходил от ответа, но она и не настаивала. Тем более что его руки тоже требовали внимания. Плечи её напряглись, когда ладони его потекли вниз. Ауканье двух раковин прервалось, потому что на переговоры устремились его губы. Именно губами можно было до конца понять всю нестерпимую нежность её мочки. Вот туда, в эту мочку, которая так естественно рифмовалась с зацве­тающей почкой, он и вышептал всё.

- А и впрямь белые... - оценил он то, что в этот миг постиг руками. Он не лукавил. Глаза его сделались незрячи, зато невероятно проницательными стали пальцы.

Более Ламка не сдерживалась. Не оборачиваясь, она обхватила голову его обеими руками и стала ворошить волосы, касалась затылка, шеи, его пылающих ушей. Её ладная крепенькая фигурка прижималась к нему, точно Катти Сарк - к форштевню корабля. Лицо её, разгорающееся самозабвенным огнём, подобно лику Катти Сарк, было готовно обращено в неизвестность. Но в отличие от своей рукотворной сестры Ламка была из плоти и крови, живой, трепетной и манящей. Теряя рассудок, Сергей подхватил её на руки. Краем сознания попытался вспом­нить, запер ли на ключ двери, однако рассудка хватило лишь на то, чтобы унести её на диван.

Тот диван, чудом сохранившийся от гласных городской думы, дожидался Сер­гея и Ламку почти сто лет.

- У него есть название? - осведомилась Ламка, когда они немного пришли в себя. Сергей пожал плечами, благоразумно не помянув Филину ересь про мав­золей. По аналогии вспомнилась пирамида, всплыли имена Тутанхамона и Нефертитти. Но от упоминания их он тоже воздержался, справедливо заключив, что у пирамиды и мавзолея одна суть.

- Ковчег, - вскинулась Ламка. - Тогда Ковчег! - Волосы её были распущены. Она казалась чуть иной и от этого ещё более желанной. А созвездие родинок на груди, которые он, как звездочёт, сперва вычислил, а теперь открыл, представля­лось ни больше ни меньше как его частной собственностью.

Свои лингвистические поиски они продолжили через некоторое время, когда вновь перевели дух.

- Кругом звери, птицы, - повела Ламка утомленно полуоткрытыми глазами. - Пусть это будет земляничная поляна.

- Это не звери-птицы, - сморённо возразил он. - Это застывшие сфинксы. Это химеры на соборе...

- Нотр-дам де Пари? - уточнила она.

- Ага, - кивнул он, - а я среди них... Квазимодо. - При этом приподнялся на локте и сморщил устрашающе-ужасную гримасу.

Ламка приняла эту игру, но озвучила её по-своему. Она молитвенно сложила ладони и пролепетала:

- О, неправда, возлюбленный мой! Ты прекрасен, возлюбленный мой! Твои уста, как сахарный мед, твои руки, как виноградная лоза, твои ноги...

- Как слоновьи столбы, - не выдержав, прыснул он. Бедный Соломон, знал бы он, как безродный прощелыга глумится над его царственным образом! Но что поделать, если на прощелыгу напал смех и вся его сущность ликует и радуется. Ламка тоже с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, однако образа бед­ной девушки из виноградника не покидала.

- О неправда, царь утех моих! Ты прекрасен, возлюбленный мой! Утверждаю это вновь и вновь, хоть и пересохли уста мои...

- Ром? Эль? Малага? - живо осведомился Сергей. Это было из другой оперы. Но Ламка не стала редактировать его чушь, а просто довела до конца свою пар­тию:

- Утолите мою жажду вином, освежите меня виноградными струями...

Он вскочил с дивана, в три прыжка сбегал за стаканами и, почти не прикрыва­ясь - да и чем? - полетел обратно. Ламка, сложив трубочкой пальцы, изображала не то пирата, не то адмирала Нельсона, прильнувшего к подзорной трубе. В горле её закипал смех. Вино, которое он подал, она, разумеется, разлила. Причем ча­стично на диван, частично на его чресла, частично на пол.

- Баб-эль-Мандебский разлив, - по слогам произнёс он. - То бишь пролив.

Она прыснула и хлопнула по дивану:

- А это тогда - необитаемый остров.

- А мы разве не обитатели? - по-туземному выпучил глаза Сергей.

- Тогда обитаемый... под названием...

- Ну-ка?.. Ну-ка?..

- Остров Краснобрового глухаря, - Ламка лукаво повела глазами.

- Тогда уж лучше так - остров Тетеревиных гуляний.

- Те-те-те... - подхватила она и кончиками пальцев пробежала по его груди.

- Ой! - съежился он. - Это уже остров Щекотан.

Так, касаясь друг друга, они перебрали едва не всю географию, перемешивая её с основами дарвинизма, истории, лингвистики... пока опять не вернулись к на­чалам. А в началах не было ничего - ни географии, ни лингвистики, ни тем более дарвинизма. А были одни только Адам и Ева.

- Я твоя Катти Сарк, - выдыхала опалёнными губами Ламка, на миг прерывая бесконечно-томительный поцелуй. Катти Сарк - это короткая рубашка. На Ламке ничего не было - ни короткого, ни длинного. Но он не возражал, он только уточ­нял:

- Ты моя Катти Сарк по прозвищу Ламка.

... В конце концов они вспомнили и о гласных - представителях допотопной городской думы.

- Перебирая согласные, они наконец вспомнили и о гласных, - сказала Ламка.

Под согласными она, оказывается, подразумевала те стенания и междометия,

которые вырывались из их уст, когда они теряли голову. А о гласных, само собой, напомнил диван. Временами безмолвный, затаённо напряжённый, он внезапно оживал и начинал судачить, роптать, возмущаться, тараторить и ликовать. Диван то рокотал какой-то одной пружиной, словно она была ребром некоего средневе­кового органа, то как-то беззубо шепелявил, то словно хрустел подагрическими пальцами. И Сергей с Ламкой заключили, что гласные ведут очередные дебаты. О чем? Да мало ли городских дел? - об акцизах, о пожарной конке, о горводопро- воде...