“Катти Сарк”, несущая ветер - [12]

- А чего ты знаешь про меня! - Сергей схватил Филю за грудки. - Чего ты знаешь! Когда я убил первого косача, я ревел. Понимаешь, ревел!.. Потому что мальцом был, ребёнком...

Филя - редкий случай - не перечил. Он поправил съехавшие очки, неожидан­но мягко приобнял Сергея и молча повёл в боковушку. Там он снял с Пакратова полушубок, ушанку, выдернул из-за стола стул, посадил его, а сам сел напротив.

- Ну, чего ты, Серенький?! Ёшкарне...

Пакратов малость поостыл, опустил голову. И так, сидя с упёртыми в пол гла­зами и безвольно повисшими руками, выложил всё.

- Сначала-то я ликовал. Орал во всё горло, когда сшиб того косача... Как перво­бытный... Представляешь... Мне тринадцать лет. Батька впервые взял меня на охоту, дал в руки одностволку. Сижу под берёзой, на ней чучелка. Вокруг снег, тишина. Десять минут, двадцать. Зябко. Начинаю коченеть. Мороз градусов двад­цать. Уже зубами постукиваю. И вдруг - фр-р! - на мою березу садится матёрая птица. Сердце прыгает. Я вскидываю ружьё и с ходу - бах-х! Приклад в скулу, по носу. С берёзы - валом снег. Ничего не вижу. Уши от грохота заложило. И тут у ног - бух! - точно взрыв. Я ещё вверх пялюсь. Сквозь порошу вижу, как кружит­ся перо. Медленно так парит, вокруг оси вращается. Я ору, всё ещё ору. Что-то ли­кующее, победное. И боюсь опустить голову. Потому что кровь прёт из разбитого носа. И потому что боюсь увидеть... Потом всё же наклоняюсь и вижу: матёрый косачина с переломанными крыльями лежит у моих ног. Я уже не ору, я что-то выстанываю. Из носа - сопли, кровавая юшка. Моя кровь мешается с косачиной, которой обагрён снег. Ноги подламываются. И слёзы...

Сергей осекся, горло перехватило. Ему с трудом удалось подавить спазм.

- Был я мальчик, дитя, а...

Филя взял его свисавшую с колена руку, зажал меж своих ладоней.

- Мальчик-с-пальчик, - каким-то чужим голосом обронил он, потом потрепал Сергея по плечу и, ничего более не сказав, вышел.

***

Газету со злополучной публикацией Пакратов засунул меж конторских книг и папок, которые лежали на кромке стола. Ламка, к счастью, была в командировке. На сей раз - к счастью. Может, она и не увидит этого номера.

День был пятница, к тому же тринадцатое число. Но Сергей не утерпел и по­звонил. На сей раз Ламка выезжала в ближние места и должна была обернуться за день. Так оно и вышло. Она оказалась на месте. Сердце Сергея прыгнуло выше потолка, когда он услышал её голос.

- С приездом, - сказал он. - Как командировка? Ламке студёно в северных краях?

Говорить в третьем лице было удобно - дистанция между «вы» и «ты» словно сокращалась.

- Ничего, - отозвалась она, голос был приветливый, ласковый. - Повсюду со­гревала незримая забота. - Это было добавлено с лёгкой иронией, но не обидно, а наоборот - хорошо. Сергей аж вытянулся в ожидании.

- А как же обещанный визит? Секач замер по стойке смирно, взяв клыки на караул.

Она приглушённо и, как ему показалось, задушенно засмеялась.

- Секачу привет! - отозвалась она. - Загляну в субботу. - Тут же уточнила: - Если можно. - И еще уточнила: - С двумя кассетами.

- В десять, - уточнил в свою очередь Сергей. Дыхалки хватило только на это. Сердце бухало, задыхаясь без воздуха.

- В десять, - донеслось эхом, и он обессиленно опустил трубку.

***

Вход на второй этаж был расположен с торца. Сергей взял на вахте ключ, обо­шёл здание со двора и поднялся наверх. В тишине и безлюдье коридора шаги раз­давались гулко и тревожно. Ещё тревожней и чаще билась в висках кровь. Ключ от кабинетной анфилады «охотнорядцы» держали в ящике пожарного гидранта, что был приколочен подле дверей. Ну, а ключик от его кабинетика висел вместе с домашними ключами на брелоке.

До оговоренного часа оставалась ещё уйма времени. Сергей оглядел кабинетик, кое-что прибрал на полках и стеллажах, потом занялся столом. Убрал лишние папки, протёр влажной тряпочкой полированную столешницу, поправил письмен­ный прибор, изображающий охотников на привале, раскрутил провод телефона... Газету со своей публикацией положил зачем-то сверху, потом всё же придавил её папкой, но при этом на треть вытащил.

Ламка появилась неслышно. Сергей даже слегка вздрогнул, завидев её в две­рях.

- Копытца у ламок совсем невесомые, - заключил он, устремляясь навстречу. Она улыбнулась, поздоровалась, расстегнув дублёночку, повела плечиком, соби­раясь скинуть. Он готовно протянул руки.

- Ламки легки на подъём, - согласилась она. Сказала просто, без кокетства и, высвободившись из рукавов, повернулась к Сергею. На ней были белый свитер и джинсы. - А сохатые как? - Она тронула чучело лося, что недавно привезли на реставрацию.

Сергею нравилось, что при виде этих бывших животных, от коих осталась одна телесная оболочка, она ведёт себя естественно и непринуждённо, что не де­монстрирует неуместно-запоздалой жалости или сожаления. Ни тени ханжества не мелькало в её жестах и словах. Этим она походила на Алёшку, который очень любил здесь играть.

- Сохатые! - Сергей коснулся полинялого в музейной сутолоке лосиного бока. Нечто подобное, по другой, правда, причине, происходило на его маковке. - Со­хатые в полёте усыхают, - брякнул он. - Совсем обтерхался, бедолага.