Католическая церковь и русское православие. Два века противостояния и диалога. - [17]

.

Первым обратил внимание на эти сложные и болезненные проблемы Петр Яковлевич Чаадаев. «Он вышней волею небес / Рожден в оковах службы царской; / Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, / А здесь он офицер гусарской», — так писал о нем Пушкин хотя и в резкой, но дружеской эпиграмме: он как никто другой смог выразить то, как деятельность на обоих поприщах — в интеллектуальной сфере и в области государственной службы — была ограничена и царским самодержавием, и главным выразителем его идеологии графом С. С. Уваровым.

Еще когда Чаадаев был юным гвардейским офицером, ему довелось принять участие в легендарном Бородинском сражении, а затем — в преследовании Наполеона в самом сердце Европы. После этого некоторое время он провел с русскими войсками в Париже и романтической Германии, и все это наложило на него глубокий отпечаток. Однако он решил снять с себя армейские погоны. Его привлекал Запад, с которым он недавно лишь слегка познакомился, и с 1823 по 1826 год Чаадаев, продав некоторую часть своих земель и несколько сотен душ крестьян, провел в долгом заграничном вояже. Будучи таким же англофилом и байронистом, как и его друг Пушкин, в качестве первой остановки он выбрал Лондон (или же модный морской курорт Брайтон). Затем он во второй уже раз посещает Париж, где в первую очередь знакомится с новейшей литературой, а также посещает интеллектуальные салоны и окунается в самую гущу тогдашней философско-религиозной жизни. Он жадно, но не беспорядочно знакомится с идеями самых активных мыслителей Реставрации — как католических, так и либеральных: от Шатобриана, автора Гения христианства, до Гизо, который как раз с того времени, когда Чаадаев был в Париже (1823-1824), начал публиковать свои главные труды; от Ламенне, которого русский философ, возможно, знал лично, до де Бональда и Балланша — последний позже оказал значительное (во всяком случае, не меньшее, чем другие) влияние на формирование чаадаевских идей. Все это, несомненно, было естественным образом связано с тем, что ему довелось пережить в России: ведь в Царском Селе или салонах Петербурга Чаадаев мог встречаться с Жозефом де Местром или, по крайней мере, участвовать в той идеологической и религиозной полемике, которую вызвала деятельность этого савойца.

Прошло больше года, и с неизбежностью настал черед Италии. Он останавливается в Венеции, Флоренции и, конечно, в Риме. Собор св. Петра произвел на Чаадаева огромное впечатление, и реакция его была типичной для романтика. Весь город, как он писал позже, был «необыкновенным, не похожим ни на что иное, невообразимым, превосходящим все ожидания».

В Россию он возвращается через Мюнхен и Карлсбад, где встречается с Шеллингом — философом, чьи идеи увлекали Чаадаева еще в то время, когда он учился под руководством немцев на родине. Он оказывается в тяжелой атмосфере всеобщего притеснения, установившейся после декабристского восстания. От нее пострадали многие друзья Чаадаева, его товарищи по оружию и по убеждениям, чьи письма — зачастую достаточно невинные — многое говорили царской полиции, которая перлюстрировала их, задержав на границе, о его либеральных идеях и связях. С этого времени он попадает под наблюдение, как и многие другие люди в России, перешедшей от либеральных устремлений, зародившихся в царствование Александра I, который потом сам же от них отказался, к периоду самой настоящей реакции.

Чаадаев не стал долго сдерживать себя. С нетерпеливостью истинного интеллектуала он выпустил свое первое Философическое письмо, которое получило распространение в рукописи среди его друзей, а затем широко обсуждалось в литературных салонах (так он возродил традицию, восходящую еще к екатерининским временам и достигшую своего расцвета много позже, в советское время). Затем он вышел из этого «подполья» и, не отдавая себе отчета в том, насколько поменялась позиция властей, напечатал в ноябре 1836 года русский перевод этого письма в московском журнале Телескоп. За ним последовало еще три, изданных в Париже после смерти автора иезуитом И. С. Гагариным, а еще четыре были найдены в 1935 году. В позднейших письмах Чаадаев развивал идеи, высказанные ранее.

Был ли то «выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли то сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет — все равно, надобно было проснуться», писал позже Герцен. Все просвещенное общество пришло в движение, а взгляды официальных кругов — как светских, так и церковных — с подозрением обратились на автора послания. Сам император Николай I соблаговолил ознакомиться с письмом, объявив его «смесью дерзких нелепостей, достойных безумца». Уваров, в свою очередь, нашел в нем «глупую ненависть к отечеству», собрание «оскорбительных и лживых идей относительно как прошлого, так и будущего России». В конце концов Чаадаев был официально признан сумасшедшим, неспособным нести ответственность за свои действия и помещен под наблюдение врача, сообщавшего обо всем полиции, которая, в свою очередь, проводила необходимые расследования и конфисковывала все послания.