Кати в Париже - [9]

— Книжная пыль здесь почти ударяет в нос, — сказала Ева, которая наверняка ожидала, что весь Париж должен благоухать ароматами духов «Scandale» и «Amour, Amour!».

Лично я предпочитаю книжную пыль. Но вот мы пришли уже на Rue Mouffetard[49], и там не было ни малейшей книжной пыли, там плоды земли — фрукты и овощи — устремлялись потоками прямо на тротуары, насколько хватало глаз. И царила по-домашнему уютнейшая давка.

— Народная жизнь, народная жизнь, пошли туда! — закричала Ева.

И в самом деле, это была народная жизнь! Какая толкотня, какие типажи, какая праздничная картина! О, как прекрасно быть в Париже и жить всего лишь в нескольких шагах от этой веселой улицы!

Леннарт снова показался мне таким довольным, словно это была его заслуга, что Rue Mouffetard — это Rue Mouffetard.

— Мы пойдем туда еще как-нибудь вечером, и тогда вы увидите еще более веселую народную жизнь, — пообещал Леннарт примерно так, как если бы имел в виду: «Тогда я покажу вам еще более веселые фокусы».

Но время шло, и Заветный Час приближался.

Ева, стоя перед маленьким зеркалом, надевала шляпу.

— Ребенок, идущий впереди, готов! — сообщила она. — А как невеста?

Невеста нервничала. Сидя на краю кровати, она, дрожа, надевала нейлоновые чулки и ни разу не подумала, что со свадьбой и вообще хоть с чем-нибудь все будет хорошо.

— Можешь ты понять, что он находит во мне? — в отчаянии спрашивала я. — Можешь ты понять, почему он хочет на мне жениться?

У Евы имелось объяснение всему на свете.

— Мой приятель Курре мне все объяснил. Этот Кур-ре начитался Шопенгауэра и всех стариков философов, которые только существуют. Дело обстоит так: что говорит Шопенгауэр, то говорит и Курре! Молодая девушка — это чудо природы, на несколько недолгих лет ей сверх меры отпущены красота и прелесть только для того, чтобы пробудить фантазию мужчины настолько, чтобы он взял на себя обязательство заботиться о ней до конца жизни. Этого никогда бы не случилось, если бы мужчины предавались разумным размышлениям. Что говорит Шопенгауэр, то говорит и Курре! — повторила Ева.

Я беспокойно посмотрелась в зеркало. «Чудо природы!» Нет, не может быть, чтобы так думал Шопенгауэр! Но во всяком случае, в темно-синем одеянии с розовыми розами — подарком Леннарта — на лацкане жакета я выглядела довольно приятно.

— Тебе удалось пробудить фантазию Леннарта, все дело в этом, — сказала Ева, высокомерно помахав рукой. — Думаю, ты легко выиграла матч. Между нами говоря, потребовалось не так уж много усилий!

Бедняга с пробужденной мною фантазией вошел к нам именно в эту минуту, и я бросилась в его объятия!

— О, как хорошо, что ты не предавался разумным размышлениям! — нежно воскликнула я.

И вот мы отправились в шведское посольство и там примерно через пять минут стали мужем и женой. Не успела я опомниться, как пообещала взять Леннарта Сундмана в свои законные супруги. Это произошло так внезапно. Я не почувствовала себя ни капельки более замужней, чем раньше.

Но потом мы поехали в шведскую церковь (венчание в Париже состоит из двух частей), и там все было иначе. Милый молодой пастор снова спросил меня, в самом ли деле я согласна любить Леннарта Сундмана в нужде и богатстве. И мне хотелось крикнуть «да!» так громко, чтобы слышно было во всем Париже, но я лишь едва прошептала это слово, потому что у меня как-то странно перехватило горло. Я видела только Леннарта. Внезапно мы оказались одни во всем мире. И я подумала: «О, если бы ты только знал, как я люблю тебя!»

И Леннарт посмотрел на меня, и совершенно определенно: я, должно быть, пробудила его фантазию гораздо больше, чем предполагала, потому что в глазах его было столько нежности! Мой любимый, быть может, ты все же думаешь, что я — чудо природы? Бедный, сбитый с толку, милый мой человек!

Церковь была пуста, только Ева сидела на скамье и украдкой вытирала глаза кружевным платочком.

— Подумать только, почему женщины всегда плачут на свадьбах?! — ворчливо заметил потом Леннарт.

Ева негодовала.

— Вовсе я не плакала! — фыркнула она. — Я просто сидела и скрежетала зубами от злости, что мне некого любить в нужде и богатстве.

Состарившись, мы с Леннартом когда-нибудь вернемся туда. В маленькую харчевню в прекрасной зеленой долине Шеврез[50], где был наш свадебный обед. Прелестная долина Шеврез, где луга светятся от ярких маков, а маргаритки и васильки колышутся от вечернего ветра и где в сумерках кукует кукушка. Думаю, что обед в день нашей золотой свадьбы состоится в этой харчевне. Всего три мили от Парижа, но там так по-сельски мирно и идиллически, словно долина Шеврез находится в Аркадии[51]. За защитными стенами зеленый, засаженный деревьями и цветами двор, где несколько горожан с достопочтенным патером в центре весело болтали за кружкой пива, но где мы вообще-то были одни. Да, Ева, разумеется, была с нами. Мы ели цыпленка, таявшего во рту, и запивали его легчайшим из анжуйских вин[52]. Мы ели, пили, мы произносили нежные слова, а белые горлицы, сидевшие в клетке совсем рядом с нами, ласково ворковали друг с другом; розы на столе светились и благоухали, и жить было так хорошо. А когда мы принялись за клубнику, Ева сказала: