Катавасия - [39]

* * *

      Малуша разбудила Двинцова, когда солнце уже начало клониться к закату, провела во двор к кринице, полила из ковшика. Умывшись, Вадим окончательно проснулся. Спросил у Малуши:

      - Хозяюшка, ты скажи, что за песню пела, когда я засыпал, откуда она, вы вроде иначе говорите?

      - А, так я ж нездешняя, из поляничей, там и берегиней возродилась. Наша застава на Роси была. Только князь поляничский, Ростислав, берегинь навьими подсылами объявил, гнать приказал. Тогда и разбрелись по разным рекам. Я ещё девчонкой была, семи вёсен, тогда мать со мною на Днерь и подалась. Отец-то раньше погиб, ушёл с Мстиславом (это Ростиславов батька был) Кощея воевать, да назад никто из дружины не воротился, ни люди, ни наши... А про песню, так то ж с тех мест, там говор чуточки другой, да всё ж понятно для всякого розмовляют.

      Двинцов только сейчас приметил характерное для юга мягкое "Г" и некоторую, ни с чем не сравнимую украинскую певучесть в Малушиных речах. Попросил спеть ещё что-нибудь. Малуша согласилась. К удивлению своему, услышал с детства знакомое начало:

      Ой, на гори тай женцы жнуть,

      Ой, на гори тай женцы жнуть,

      А по-пид горою, яром-долыною

      Козаки йдуть.

      Гей, долыною, гей!...

      В дальнейшем слова не совпадали, но Двинцову для обалдения и начала песни было достаточно. "Из какой же древности дошла до Украины эта "Дума", чтобы существовать и в этом мире? Что когда-то наши миры были единым целым, в том я уже не сомневаюсь. Вопрос только в том, когда и почему они разбежались, и в том, почему за всё это время население одной половинки достигло огромных достижений в науке, технике, а вторая - мирно покоится на уровне раннего средневековья, или того, что наши горе-историки сдуру кличут "Древней Русью", потому лишь, что воистину Древней Руси не знают." Вслух спросил:

      - Малуша, а казаки, они кто у вас?

      Женщина улыбнулась белозубо:

      - От, чудной! То же, кто и у вас: козаки - те кто по рубежу на заставах стоят, кон земли славенской боронят. Кто ж ещё-то?

      С лесных пастбищ прибрели коровы, следом за ними вернулись домой и кони. Подошедший вскоре Здравко развёл животных по стойлам, затем долго, с удовольствием умывался. Малуша, выглянув в оконце, позвала за стол. Двинцов удивился:

      - А что рано так?

      Здравко фыркнул:

      - После заката паужинать едино только упыри садятся. Не знал?

      - Нет... Слушай, а вот Семён говорил, что вы со зверями можете разговаривать. Это как: со всякими? А люди простые тоже так могут?

      - Да нет, общую речь и у нас забывать стали. И зверь не всякий помнит, да и мы не вякого понять можем. Когда как. А люди? Пса там иль коня, корову ещё почти каждый разумеет, коли и не на их мове, так хоть на общей. Из лесного зверя ещё волка понять можно, медведя тож, рысь или льва чёрного - не всякий. А вот рыбы да гада какого ползучего уж и из берегинь никто не уразумеет, не поймёт. Водяные ещё могут, так им как без того.

      - А как же вы их тогда есть можете?

      - Кого?

      - Да всех их. Вон у вас и коровы, и кабанчики, и охота ещё...

      - Ой, и дурный ж ты, вот дурный! - Малуша рассмеялась, затем серьёзно объяснила, - Кто ж это корову есть будет? Не водилось у людей того! Она ж молоком поит-кормит, как мать родная. У кого ж на вторую мать рука подыметься? Разве нечисть какая! А кабанчики, так с ними в лес хорошо ходить. Берёшь на повод - и по грибы. Грузди чуют - ни единого не пропустят. Шуткую я. Слыхала, правда, что в каких-то краях и в самом деле так делается. Этих, что у нас увидал, Здравко в лесу малыми нашёл. Мать у них кто-то убил. Подрастут ещё немножко, и на волю выпустим. А дикого кабана - того да, бьют, коль уж Родом людям да прочим назначено мясное есть. Только ведь это не так, не баловство какое, у зверя да птицы убитых всяк охотник прощи спрошает. Потом, у нас, у берегинь то есть, ведь строже правила. Людям, к примеру, тех же кабанчиков и на мясо держать можно, и курей выкармливают. Корову никто и средь людей на мясо не пустит, а вот бычка - люди могут.

      По двору шмыгнули дети, подскочили к "журавлю", плюхнули в рожицы воды из бадейки, помчались в дом. Вадим проводил их взглядом, поймал нечаянную мысль, спросил хозяина:

      - Здравко, ты тут говорил, что помнишь, кем раньше был?

      - Ну.

      - А они что - тоже помнят?

      - Дети-то? Пока - нет. Вспомнят всё, как в возраст войдут, а то, с прошлой-то памятью, какая бы им младость была? ... Не чада бы бегали - старички маленькие.

      - А-а-а-а... Оно, конечно, - протянул Двинцов.

      Зашли в дом, сели за длинный широкий стол. За печкой, в "бабьем куту" ещё возилась Малуша. Вынесла горшок с горячим, соблазнительно исходящим травяными ароматами, крапивным борщом, большую деревянную миску с янтарными ломтями печёной стерляди. Разложила каждому по луковке - для прикуски, раздала деревянные расписные ложки и деревянные же, причудливо резаные, двузубые вилки-бенечки. Подала мужу ржаной буханец, нож. Здравко резал толстыми ломтями, раздавал каждому. Затем хозяин встал, за ним поднялись и остальные. Здравко отломил хлебную корочку, плеснул на неё из ложки борща, приложил сверху кусочек рыбы и луковое пёрышко, бросил в печь на уголья: