Катастрофа. Спектакль - [37]

— Иван Кириллович, позвольте? — это Дзядзько. — Предлагаю передовую нынешнего номера вывесить на Доску лучших материалов и оплатить повышенным гонораром.

— Поступило предложение передовую номера вывесить на Доску лучших материалов и выплатить автору повышенный гонорар, — бесстрастно повторил Загатный. — Кто за? Против? Нет. Предложение принимается единогласно.

«Ну, поднимись, скажи, — подбадривал себя Хаблак. — Хоть раз загляни в эту черную бездну. Другие могут. Почему тебе заказано? Ублажишь Загатного, а если еще с этой собачонкой сумеешь… — ведь это твое будущее, испытай себя».

— Товарищи, — Андрей Сидорович встал. Потел, ломал пальцы. — Думается, было бы полезно, особенно для нас, молодых газетчиков, провести семинар на основе передовой Ивана Кирилловича…

Он не узнавал своего голоса. Это был чужой голос.

— Передовая продиктована за десять минут, в номер. У нас и без нее есть на чем учиться, — резко оборвал его Загатный.

Побелев, Андрей Сидорович опустился на стул. Кто-то хихикнул. Не Молохва ли за стеной?

— Приступим к делу. Первая полоса. Передовая — за редактором, материалы хроники по району организует Дзядзько, сдать в одиннадцать двадцать, товарищи, запишите время, спустя десять минут уже не приму, сводка о состоянии сельхозработ за товарищем Хаблаком, сдать в одиннадцать. Вторая полоса… Третья полоса… На четвертой очерк товарища Хаблака, перепечатать и вычитать до двенадцати, международный обзор, «Уголок выходного дня», советы садовода… Предложения есть? Вопросы? Заведующим отделами сдать заявки на следующий номер. Планерка окончена.

Все поднялись и молча вышли — мужчины под шелковицу, выкурить по сигарете, слабый пол — в сборочный цех, обсудить свежайшие тереховские новости. Посреди кабинета остался Хаблак с листками в руке:

— У вас есть сообщение, товарищ Хаблак? — любезно улыбнулся Загатный. Андрей Сидорович спрятал руки за спину и выпрямился. Неловкость почти исчезла, было только чуть страшновато и подташнивало, как в самолете.

— Иван Кириллович, вы знаете, как я вас… одним словом, я, понятно, очень молодой газетчик, но… Ну не могу я подписывать своей фамилией выправленный очерк…

— Вы что же, заботитесь о своей славе в веках?

— Иван Кириллович, это мой очерк.

— Думаю, будущие поколения простят вам мою правку. Все великие когда-то начинали.

— Это не правка, Иван Кириллович. Я очень извиняюсь… Вы написали очерк заново. От меня там ничего не осталось.

— А, вот оно что. Бездарь Загатный коварно оттесняет гения Хаблака. Еще один вариант «Моцарта и Сальери». Имейте в виду, оригиналы сохраняются в архивах и поклонники вашего таланта через тысячу лет восстановят ваш текст, как теперь восстанавливают старинные фрески. Но почему-то моя правка устраивает всех, кроме вас, товарищ Хаблак…

— Я попросился в редакцию не ради куска хлеба, Иван Кириллович. На хлеб я мог заработать и в школе. Я хочу быть журналистом.

— Между нами говоря, вы никогда не станете журналистом, товарищ Хаблак. Это святая правда, и когда-нибудь вы будете благодарны, что я открыл вам на нее глаза. Из человека, который полдня потеет над восьмистрочной заметкой, еще никогда не получалось хорошего газетчика. — Загатный холодно улыбнулся. — Вы бездарь, товарищ Хаблак. Посредственность. И чем раньше поймете это, тем лучше для вас. Кому-кому, а вам выступать против моей правки, мягко говоря, нетактично… И не впадайте в истерию, меня это не растрогает…

Белый, как лист меловой бумаги, Андрей Сидорович повернулся и вышел из секретариата, не прикрыв дверей. Его тяжелые сапоги долго топали в соседних комнатах, потом долговязая фигура приплыла под окнами, мимо курцов под шелковицей и потащилась (плечи повисли, руки со скомканными листками за спиной) к воротам. Ивану стало жаль Хаблака, и себя жаль, и так мерзко, жить не хотелось. Поправил галстук, свесился из окна:

— Товарищи, сигаретку…

Первым поднялся Дзядзько. Но Загатный нахмурился, не хотелось брать из его рук.

— А с фильтром ни у кого нет?

С фильтром были у Гужвы. Иван прикурил, поблагодарил, пошел в глубину комнаты. И вдруг весь вчерашний, отравленный сигаретным дымом день хлынул в душу, прорвал плотину. «Хлюпик, полное безволие, с сегодняшнего дня начинается новый Загатный, это для тебя последний шанс, сколько можно возрождаться и снова умирать. Надо было сказать Хаблаку всего три слова: «Оставьте очерк себе» — и заменить его другим материалом. А он намолол сорок бочек… С варваром надо по-варварски, вот монахи умели обуздывать свою похоть и свои страсти, только так…» Иван глубоко затянулся, отвернулся к стене и прижал горящую сигарету к руке, чуть повыше запястья. «Не говори лишнего, не говори лишнего, не говори лишнего…» Смотрел на стену, розовые цветы вспыхнули на белом и кружили, кружили. «Будь беспристрастным, как господь бог. Будь беспр…» Запахло паленым… Загатный передохнул, отнял окурок, дыхнул на ранку. Пепел развеялся, мертво бледнела обожженная кожа. Светлое озерцо вокруг трех сизо-розовых волдыриков. Если без этого не обойтись, он сожжет всю руку.

Иван Кириллович швырнул окурок за окно и подошел к столу.