Катастрофа. Спектакль - [11]
Значит, как жил Иван Кириллович до своего тереховского сидения? Трудно полностью осветить этот вопрос, располагая лишь теми скупыми данными, которые имеются у меня в руках. А выдумывать ничего не хочу. Принципиально. Немного подробнее, по сравнению с другими периодами, знаю его университетские годы, приходилось встречаться на сессиях со знакомыми Ивана, да и у самого Загатного воспоминания были еще довольно свежи, не все страсти еще улеглись и порой взрывались, правда, не так бурно. Но верно, что и в университете он был одиноким. И первокурсник Загатный, и выпускник Загатный в перерывах между лекциями в одиночестве мерил шагами коридор, руки скрещены на груди, голова задумчиво опущена вниз. Это так запечатлелось в памяти, что даже люди с других факультетов, спустя пять лет вспоминая Ивана, говорили: «Не тот ли, что в Наполеона игрался?» Они смеялись, а зря. В этом есть что-то великое, хотя и бессмысленное.
В университете Иван с головой ушел в философию. Я не преувеличиваю — именно ушел. Он всему отдавался сполна. Буду документально точен. После одной исповеди Ивана в пустом редакционном кабинете я записал его слова, а вдруг сгодятся. И сгодились. Вот они:
— Сначала я был очень доверчив и мудрость каждого пил, как истину. Но истин оказалось слишком много. И я упился. Философы показались мне ловкими лавочниками, кичащимися своими полными ларями и почитающими свой товар наилучшим. Задохнувшийся, измученный бесплодными ночами, я бегал от ларя к ларю, пока не понял, что я слишком разборчив и потому ничего не куплю на веру и никто не научит меня, как жить на этом свете… Это было первое большое поражение, утрата самой заманчивой иллюзии. До университета я наивно верил, что где-то за коленкоровыми обложками меня ждет не дождется истина, и стоит лишь раскрыть книгу…
Иван умолк, а допытываться не имело смысла, после первой же моей попытки он надолго уходил в себя. Но меня информировали другие. Ожегшись на философии, Загатный поставил себе цель узнать вкус «сладкой жизни». Это не была покорная дань страстям своей души — это бы еще можно было понять, оправдать, все мы люди, «подлинно всякий рад пищи и пития полезен и добр есть» — Сковорода. Нет, это было активное, воинственное отрицание любой философии. И я лично не одобряю такое нигилистическое шараханье из стороны в сторону. Но, понятно, он не испрашивал у меня разрешения модно одеваться (деньги у Загатного водились, уже тогда подрабатывал в газетах, имея к тому склонности), разгуливал по Крещатику с девицами, пропускал лекции и не в меру пил. Его чуть не выгнали из университета. Еще немного — и стал бы настоящим стилягой.
К сожалению, совершенно не имею данных, как из этого душевного разора родился новый Загатный. Знаю только, что он вдруг вознамерился написать серию романов, в которых бы отразилась наша эпоха. Что-то наподобие «человеческой комедии». Была заброшена, забыта «сладкая жизнь» — Иван работал титанически. Хлопцы из общежития боялись, что он заболеет, — спал по три часа в сутки, что совсем не нормально для здорового юноши. Во время нашей встречи в ресторане Иван Кириллович обмолвился, что когда-то мечтал создать свой собственный мир и написал план тридцати двух романов.
В моих старых блокнотах я откопал обрывок фразы: «…я бы тоже мог придумать королевство и стать королем… Загатный». Не припомню точно, но, кажется, это намек именно на тот период.
Восходя еще на одну ступень университетской жизни Ивана Кирилловича, я позволю себе воспользоваться свидетельством Люды, хотя это и не совсем этично. Недавно у нас было несколько откровенных бесед, и все они вращались вокруг ее отношений с моим героем (кстати, Загатный произвел на Люду очень сильное впечатление).
Между тем она сказала так:
— Да разве я могла запомнить все его исповеди? Он говорил каждый вечер, это был сплошной монолог, я же была только терпеливой слушательницей. Само собой, ни с кем в Тереховке не был он так откровенен, как со мной. — Тут я позволил себе улыбнуться. — Что-то говорил о романах, которые собирался писать, но вспоминал их всегда неохотно. Много рассказывал о своей жизни на целине. Он поехал туда после неудачи с романами. Нет, не так. Он поехал на целину глубже познать жизнь. И там с ним произошла неприятность, которая едва не кончилась трагично. Не помню деталей, но, кажется, он заблудился в степи, поранился, прожил без еды и питья много дней и уже готовился умереть, когда на него случайно наткнулась машина геологов. Врачи даже не надеялись, что он оправится. Божился, что и сам не хотел выздоравливать. Наверное, это поза. Как может человек желать смерти? Биологически невозможно. Там, в степи, он испытывал судьбу: если до такого-то времени не найдут, значит, этот мир может спокойно просуществовать и без него, и его творческий потенциал никому не нужен. Иван понимал это шире, в философском плане. Ну, нашли намного позже. И с тех пор Загатному не давала покоя мысль, что его жизнь случайность и ничего не изменится в мире, напишет он свои романы или нет, то есть объективно они не имеют абсолютного, вневременного, общечеловеческого значения. Примерно так он высказывался. В нем что-то изменилось. Выписавшись из больницы, вернулся в Киев и сжег все свои записки, рукописи. Говорил, что смеялся, глядя на пламя. Представляю себе это театральное зрелище. Помните его смех?..
В книгу известного украинского писателя вошли три повести: «Земля под копытами», «Одинокий волк» и сатирическая повесть «Баллада о Сластионе». Автор исследует характеры и поступки людей чести, долга — и людей аморальных, своекорыстных, потребителей. Во второй и третьей повестях исследуемые нравственные конфликты протекают в современном селе и в городе, в повести «Земля под копытами» действие происходит в годы войны, здесь социально-нравственная проблематика приобретает политическую окраску.
Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…».
В жизни шестнадцатилетнего Лео Борлока не было ничего интересного, пока он не встретил в школьной столовой новенькую. Девчонка оказалась со странностями. Она называет себя Старгерл, носит причудливые наряды, играет на гавайской гитаре, смеется, когда никто не шутит, танцует без музыки и повсюду таскает в сумке ручную крысу. Лео оказался в безвыходной ситуации – эта необычная девчонка перевернет с ног на голову его ничем не примечательную жизнь и создаст кучу проблем. Конечно же, он не собирался с ней дружить.
Жизнь – это чудесное ожерелье, а каждая встреча – жемчужина на ней. Мы встречаемся и влюбляемся, мы расстаемся и воссоединяемся, мы разделяем друг с другом радости и горести, наши сердца разбиваются… Красная записная книжка – верная спутница 96-летней Дорис с 1928 года, с тех пор, как отец подарил ей ее на десятилетие. Эта книжка – ее сокровищница, она хранит память обо всех удивительных встречах в ее жизни. Здесь – ее единственное богатство, ее воспоминания. Но нет ли в ней чего-то такого, что может обогатить и других?..
У Иззи О`Нилл нет родителей, дорогой одежды, денег на колледж… Зато есть любимая бабушка, двое лучших друзей и непревзойденное чувство юмора. Что еще нужно для счастья? Стать сценаристом! Отправляя свою работу на конкурс молодых писателей, Иззи даже не догадывается, что в скором времени одноклассники превратят ее жизнь в плохое шоу из-за откровенных фотографий, которые сначала разлетятся по школе, а потом и по всей стране. Иззи не сдается: юмор выручает и здесь. Но с каждым днем ситуация усугубляется.
В пустыне ветер своим дыханием создает барханы и дюны из песка, которые за год продвигаются на несколько метров. Остановить их может только дождь. Там, где его влага орошает поверхность, начинает пробиваться на свет растительность, замедляя губительное продвижение песка. Человека по жизни ведет судьба, вера и Любовь, толкая его, то сильно, то бережно, в спину, в плечи, в лицо… Остановить этот извилистый путь под силу только времени… Все события в истории повторяются, и у каждой цивилизации есть свой круг жизни, у которого есть свое начало и свой конец.
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.