Катастрофа или гибель Атлантиды - [55]

— Что же нам оставалось делать?

— Терпеть.

— Но ведь мы по-настоящему не отрекались.

— Отреклись вслух, значит отреклись.

Она замолчала.

— Да будет возвеличено и святимо великое Имя Его в мире, сотворенном по усмотрению Его, — отец начал читать Кадиш скорбящего.

— Да явит он царство свое при жизни вашей… — Братья заученно вторили ему.

— И в ваши дни, и при жизни всего дома Исраэля, — по правилам, как могли, раскачивались, размахивая в такт скорбными свечами в тонких детских руках. — Без промедления и в скором времени.

Все происходило медленно, но произошло быстро. Долго читали какие-то списки, потом торжественно объявили приговор.

Наконец их привязали попарно, спинами друг к другу и каждому по очереди стали пихать к губам крест.

Сара внезапно поняла: того, кто изображен распятым на этом кресте, она давным-давно знала. Любила. Не Бога — человека. Да, когда-то очень давно, в другой, забытой жизни, в которой оба они, казненный потом на кресте и казнимая теперь во имя этого креста, звались по-другому.

Проходили эпохи, влюбленные появлялись в этом мире опять и опять. Любовь снова соединяла их. Любовь между ними не ограничивалась только любовью между мужчиной и женщиной. Бывала эта любовь душевной привязанностью, дружбой, родственными узами.

А однажды, в какой-то, тоже давней, тоже забытой жизни, он был ее сыном, непослушным, своенравным еврейским юношей. Немного тщеславен… Немного сноб… Философ, поэт, бродяга… Знаток и любитель вин… Любимец женщин…

Толпа поступила с ним по тому же вечному сценарию, по которому всегда обращалась с любимцами: замучила и уничтожила, а после объявила Богом. Чтобы, уж как и заведено в мире, вперед на тысячелетия слепо верить, славословить, поклоняться, заодно оправдывая муки других, благословляя на уничтожение всякого, кто думал по-другому, вообще мыслил, желал жить иначе, просто был другим.

Все это в мгновенье промелькнуло в голове молодой женщины. Она не помнила раньше всего того, что неожиданно вспомнила, поняла в свой смертный час. Боязнь исчезла. Ведь и сама Сара, и все остальные приходили и уходили всегда. Оказывается, именно это и была их работа: рождаться и умирать. Смерть перестала казаться страшной.

Приговоренная стиснула губы, чтобы случайно не поцеловать изображение, не прикоснуться к распятию. Ведь крест, ставший когда-то символом страданий, служил теперь прикрытием дикости, жестокости, жадности, войн, гибели. Не поцеловать его стало самой важной, самой значительной задачей в ее жизни.

К спине молодой матери привязали спинку ее мертвой малышки.

— Слава Адонаю! — подумала Сара. — Он дал нам проститься. И, значит, Бог любит меня, раз избавил моего ребенка от последних, может быть, самых страшных мук.

Да, Бог, наверно, ее любил. Едва лишь начали подниматься вверх первые струйки дыма, Сара потеряла ощущение боли.

— Да пребудет великий мир с небес и жизнь над нами и над всем Исраэлем…

Это последнее, что донеслось до нее сквозь туманную завесу, — была молитва отца.

— Созидающий мир в высотах Своих, да сотворит Он мир для нас и для всего Исраэля, — сжигаемый твердил Кадиш в полную силу голоса, будто старался молитвой заглушить боль.

Крест опять возник перед ее глазами. Он стал расти, а вместе с ним увеличивался в размерах тот, кто был распят на нем. Но вот голова казненного поднялась, зеленые глаза ожили, посмотрели на Сару… Сострадание, брызнувшее из этих глаз, заново наполнило ее жизнью.

— Ответь мне: ты в самом деле Бог? — прошептала она.

— Ты больше не чувствуешь боли, — сказал он.

— Отвечай мне, казнимой твоим именем: правда ли, что ты — Бог?

— Я знаю, ты устала… Тебя слишком мучили…

— Почему ты уходишь от ответа? Если ты Бог, скажи, зачем тебе мои мучения? За что я горю на этом костре?

— Видишь ли, ведь они все те же: те, кто распял меня когда-то, и те, кто сжигает тебя сейчас, — все те же самые…

— Меня не интересуют они, — перебила она. — Но ты! Ты! Что за человек или… или Бог — ты?

— Я тот, кто любит тебя, — он слабо, одними краешками губ, улыбнулся. — Я тот, кого любишь ты. Вот и все.

— Нет, не все! — протестовала она. — Если ты Бог, почему разрешаешь все это? Зачем понадобились тебе муки моего ребенка? Моего отца? Моей матери и братьев? Если ты хочешь, чтобы мы научились прощать, почему сам не простишь евреев? Даже если мы виноваты перед тобой… Даже если мы сильно виноваты перед тобой, зачем тебе страдания моего народа? Сколько сотен лет полагается наказывать за ошибку? Или месть моему неповинному ребенку принесла тебе облегчение? Если верить их книгам, ты проповедовал милосердие; как можешь ты быть таким безжалостным?

— Значит, ты меня не узнала, — выдохнул он. — Я никого не наказывал, поверь! Я прихожу для того, чтобы помочь… Но снова нахожу все то же… ведь это меня сжигают сейчас вместе с тобой. Ты не узнала меня, а мы во все времена являемся в этот мир вместе: и другом бывала ты мне, и матерью, и сестрой, и женой, и любимой. Так уж устроены мы. Одна аура. Единое целое, мы просто не можем существовать друг без друга, ты и я.

— Подожди, подожди… — пробормотала Сара. — Что это за помощь — когда страдает и умерщвляется пятилетнее дитя?