Катастрофа или гибель Атлантиды - [54]

Все же интересно, — подумала Сара: — Та осень, а если не та, то которая по счету? Во всяком случае, не лето, не весна, это определенно.

Когда молодая женщина, зажмурившись от показавшегося ей ярким несчастного тусклого света, кое-как выбралась на улицу, в лицо ей ударила холодная воздушная волна. Но снега не было. Значит, который бы это ни был год, настоящая зима, по-прежнему, как тогда, еще не начиналась.

Земля, сморщенная от сырости и озноба, похожая на недовольное старушечье лицо, чуть ли не ежилась от холода. Саре, как и этой замерзшей земле, ужасно хотелось снега.

Измученные долгой тьмой глаза молодой женщины быстро привыкли к свету. Теперь она просто жаждала, чтобы стало светлее, чтобы небо побелело над головой от лихих снежинок. Кажется, никогда до сих пор она ничего не желала сильнее, чем чтобы в это, последнее в ее жизни утро хоть ненадолго выглянуло солнце или пошел снег. Насколько легче было бы ей перенести все, что предстояло, если бы снежинки легонько таяли на лице прохладными чистыми капельками.

Сара пошевелила разбитыми иссохшими губами, представляя себе на них приятную влагу, и как она слизывает эти, не сладкие, не соленые, но именно тем и вкусные, невесомые прозрачные комочки, пьет чистую воду…

Монах, не глядя, бросил в телегу холодное тело ее малышки. Бедная девочка умерла до казни не выдержав первой же пытки. Сколько ни умоляла до сих пор мучителей Сара отдать хотя бы тельце ребенка, ей отвечали одно: “Скоро встретитесь в преисподней”.

“Как замечательно, — прошептала себе Сара. — Моей крохотульке теперь не придется больше страдать от боли. И она у меня, наконец. Я могу погладить ее по лицу, могу поцеловать щечку, правда она такая ледяная… Могу потрогать вот эти милые мелкие кудряшки, а могу просто держать в своей руке эти родные пальчики с чуть заметной родинкой на мизинце, сколько хочу.”

Ах, как восхищалась пять лет назад молодая мать больше всего именно этими крохотными пальчиками новорожденной. “Поглядите на это изящество… И ведь все совершенно законченное, даром что малюсенькое… Нежные, как лепесточки! Как только природа могла создать такое чудо!”

В ответ сплошным потоком неслись сердитые окрики старой Хавы: “Хватит уже смотреть мне на ребенка!” “Еще, не приведи Господь, сглазишь, хоть сама себе фигу покажи, сумасшедшая!” “И никому не показывай, столько дурных глаз вокруг, а она же моя красавица!” Возмущение при этих словах немедленно исчезало, губы вытягивались дудочкой, голос делался сладким: “Теп, теп, теп, моя золотая! Чтобы бабушка разрешила сглазить свою внучечку? Да ни за что! Ах ты мое солнышко, ну вы мне скажите, только правду, вы видели где-нибудь еще такого красивого младенца? Это же чудо природы!” Теперь они встретились все. Семью, наконец, соединили. Для того, чтобы на казнь везти вместе, в одной телеге.

Только сейчас Сара, впервые после ареста, увидела отца. Что нужно проделать с человеком, чтобы превратить здорового средних лет весельчака в немощного старца. Понять бы еще, кому нужно… И зачем.

Наконец, вывели мать. В ту злосчастную субботу она билась насмерть, загораживая собой детей. А еще она вопила на смеси испанского с ивритом, вымаливая у Бога чудовищные кары на паршивых гоев, посылая на испанские головы еврейские проклятья. Поистине еврейские, то есть те, от которых хочется не плакать, скорее смеяться.

Теперь из тюрьмы выползла безмолвная старуха. Тряся седой головой, она смотрела куда-то мимо, не узнавая ни детей, ни мужа. Громадные черные глаза, в которых всегда вместе с мудростью уживались сила, молодость, озорство, погасли: в них не осталось даже ненависти, одно безумие.

Цепляясь за материнские юбки, рядом с ней ковыляли младшие братья.

Каждый ухаб на дороге отзывался болью в истерзанных телах.

Бросив взгляд на братишек, Сара осторожно, чтобы не причинить им излишней боли, погладила одну, черную, в мать, другую, рыжую, в отца, всклокоченные детские головы под яркими клоунскими колпаками.

Дурацкие высокие колпаки и нелепые желтые “бенвену-то” с громадными черными словами “ПРЕДАТЕЛЬ — ЕВРЕЙ” напялили на всех. Каждому в правую руку вложили длинную свечу…

За телегой бежали испанские мальчишки. Конечно, испанские: можно не сомневаться, еврейские дети сейчас сидят по домам. Марраны молятся по-еврейски, чтобы никто не услышал, едва разжимая губы… Плачут беззвучно, бесслезно…

Среди тех, кто бежал за телегой, Сара заметила погубившего их доносчика: черноглазого оборвыша с покрытыми пылью ногами.

Интересно, заплатили хоть этому маленькому подлецу за донос? Или он совершил этот подвиг ради спасения своей сопливой жалкой душонки? Каким непостижимым образом этот мальчишка вообще разнюхал, что члены их семьи, новоиспеченные христиане, тайно празднуют шаббат.

— Слушай, Израиль, — теперь уже вслух, не скрываясь, твердил отец. — Я, Адонай — твой Бог, я один!

Отец был спокоен внешне, только рука мелко тряслась на жирной, особенно яркой на желтом фоне, черной букве “Е”.

— Почему Он позволяет все, что делают с нами… — прошептала Сара.

— Не гневи Бога, нечестивая, — приказал отец. — Не нам судить Его. Особенно после того, как отреклись от Него. Отреклись от веры отцов, значит, сами виноваты.