Кассеты Шохина - [16]

Вот они, значит, какие! Могут избить только за то, что кто-то не похож на них. По-другому живет. По-другому думает. Они и Сашку не приняли — он ведь тоже был другой! А нормалы уверены, что все должны быть, как они... И «никому не нужны» такие, как тот парень! Поэтому с ними можно поступать как хочешь! Только опасение влипнуть придерживает — больше ничего.

— А я ведь уважал их... — прошептал Владик и зажмурил глаза. — Да, уважал. За честность, за их настоящую взрослую жизнь...

Но получается, что разное люберьё — и то честнее! Оно хотя бы последовательно: разделывается с «не нашими», не долго думая и не оглядываясь, везде, где ни встретит... А нормалы ненавидят тихо! И на драку идут — Владик видел это, — лишь когда им самим не грозят никакие невыгодные для них последствия... Может быть, это еще страшней! Потому что, глядя на них, таких спокойных, таких обычных с виду, ни за что не подумаешь, что они могут внезапно превратиться в совсем других. Вчерашних...

Да, если смотреть со стороны — всё у них в порядке! Никаких крайностей ни в чем... И будет все в порядке: «по плану», после двадцати двух лет, заведут семьи, и работать будут, чтоб жить «как люди». Но тех, кто «высовывается», такие ненавидят люто, хоть и тихо... И не нужны им никакие перемены. Все беспорядки от этих перемен, только мешающих «нормально» жить, — примерно так говорил Миха. Самый умный из них, как решил когда-то для себя Владик...

Тот Миха, который мечтает о порядке и презирает всех непохожих! Сколько он накопит этого презрения за жизнь? И чем оно обернется, если обстоятельства вдруг позволят ему больше не бояться «влипнуть»?

Да, Сашку они никогда не приняли бы. Владик даже головой крутнул: надо было быть круглым дураком, чтоб вести его туда! И вдруг застыл от простой и жуткой мысли: а ведь его-то самого — приняли... Значит, решили, что свой? Значит, есть в нем что-то, из-за чего они могли так подумать?

Но они ошиблись! Да, ошиблись! Они в нем, он в них... Но как могло такое случиться?..

Владик понял как. С нормалами ведь, в общем, несложно ладить. Всего лишь не задевай их словом, резко отличным образом жизни, не мешай...

А он не мешал! Ни раньше, ни вчера... Он стоял и смотрел. Кого-то могли убить, а он стоял и смотрел...

Но вмешиваться было бессмысленно! Досталось бы обоим, и весь результат. Избили или даже убили бы «под горячую руку»...

Логика железная. Как у отца! Дважды два — четыре, и думать вроде как и не о чем... Но если б того типа все-таки до смерти?.. Что бы он, Владик, ТОГДА сказал? Что, мало ему Сашки?

А может...

Владик даже застонал от яростной догадки: а может, в таких случаях человек — по-настоящему нормальный человек! — и должен скорей предпочесть, чтоб его УБИЛИ ВМЕСТЕ? Чем по-тихому отшатнуться и «быть вместе» мысленно, на безопасном расстоянии?

Ну конечно же... Конечно, только так, иначе — нельзя! Когда иначе — ты... ты нормал! Ты кто угодно! Только не человек...

Так что же ему делать теперь?.. Что теперь-то можно сделать?..

Под утро Владик включил магнитофон.

Сегодня шестое апреля, четверг. Обещаю себе за эту неделю нарисовать нормалов. Как они улыбаются и играют в домино на ящиках. Как Миха обнимает за плечо толстого Костика с гитарой. Как они сидят, дружные, и передают по кругу бутылку. Как стоят над человеком и пинают его! А для равновесия размахивают руками, и их освещают подвешенные к трубам фонарики... Тут должно быть четыре листа. Я их сделаю до конца недели. Все.

Владик сделал эти четыре листа. Но остался недоволен, на следующей неделе переделал, и листов получилось три.

Несколько рисунков он назвал про себя «Остановка». «Утренние люди» штурмовали автобус. «Вечерние люди» устало и терпеливо глядели на дорогу, держа распухшие сумки и сетки. «Ночные люди» громили остановку, и прозрачные, фантастической формы осколки сыпались сквозь них на снег.

И жадно затягивался окурком человек, сидящий на корточках над кучей мусора рядом с перевернутой урной... Все Владик, оказывается, запомнил, как ни разучивался видеть.

Еще он рисовал очереди. Одна — к телефонному автомату. Люди с двушками в руках, а в будке — пожилой мужчина, бережно прикрывающий ладонью трубку... Другая — к киоску за свежими газетами. Третья — к винному отделу. Толпа вдавливается в черную дверь, раскрыв от напряжения рты и ничего не видящие глаза — ничего, кроме этой маленькой черной двери.

Старуху с ведром он нарисовал отдельно. Она медленно поднимается по ступенькам на фоне зеленоватой стены, мертвый желтый свет падает на нее сверху и сзади, и до мусоропровода остается пройти две ступени...

Сегодня восьмое мая. Пашу последний месяц, как сумасшедший. Надо будет звякнуть Илье Ильичу. Показать. Интересно, что скажет... Отец наконец-то ушел. С мамой не особо ладим, но не особенно и цапаемся... Она не против ЛТО. Селедка туда не едет, едет Аллочка. Я решил, что лучше уж туда, чем с мамой на юг... Почти одновременно разъедемся. Еще хочу нарисовать Димку. Но не тот момент, какой хотел сначала, зимой... как он убегает от мужиков с сачками. Хочу другой. Когда они только подходят к нему. Он еще ничего не понимает, сидит растерянный такой... Но уже чувствует что-то очень плохое. Я же обещал Оле нарисовать его — для нее... Ну вот, пока все.