Карузо - [165]

— Посмотри.

Вода в тазу порозовела.

— Дорогой мой, — сказала я, — ты слишком усердно чистишь зубы.

Он еще раз набрал воду в рот и выплюнул ее. На этот раз вода была красной. Я велела Марио позвонить доктору и попросить его принести адреналин. Энрико продолжал молча полоскать горло. Окончив полоскание, он сказал мне:

— Дора, иди на свое место и не уходи, что бы ни случилось. Зрители будут следить за тобой. Не подавай повода для паники.

Я повиновалась, дрожа от страха, вспомнив, как он однажды сказал:

— Тенора иногда умирают на сцене от кровоизлияний.

Я сидела в первом ряду. Занавес поднялся с опозданием на четверть часа, из чего я заключила, что доктор все-таки приходил.

Энрико выбежал на небольшой деревенский мостик, смеясь и стараясь выглядеть как можно глупее и беззаботнее. На нем был рыжий парик, чесучовая блуза, коричневые штаны и полосатые чулки. Из кармана торчал большой красный платок, а в руке он держал небольшую корзинку. Публика горячо зааплодировала. Выйдя на авансцену, он начал петь. Закончив фразу, Энрико отвернулся и вынул платок. Я услышала, как он кашлянул, но, услышав реплику, спел свою фразу и отвернулся снова. Когда он опять повернулся лицом к залу, я увидела, что по его одежде течет кровь. В зале зашептались, но замолчали, когда он запел. Из-за кулис протянулась рука Дзирато с полотенцем. Энрико взял его, вытер губы и… продолжал петь. Скоро сцена вокруг него покрылась малиново-красными полотенцами. Наконец он закончил арию и ушел. Закончился акт, и занавес опустился.

Вне себя от ужаса я сидела, боясь пошевелиться. Долгое время в театре было тихо, как в пустом доме. Затем, как по сигналу, начался шум. Слышались вопли и крики:

— Не разрешайте ему петь! Прекратите спектакль!

Кто-то дотронулся до моего плеча:

— Я судья Дайк, миссис Карузо. Позвольте мне проводить вас за кулисы.

Мы медленно шли по проходу, но, выйдя в коридор, я побежала в комнату Энрико.

Он лежал на диване. Выражение ужаса было на лицах всех, окружавших его. Доктор Горовиц объяснил, что лопнула небольшая вена у основания языка. Помощник управляющего „Метрополитен“ мистер Циглер уговаривал Энрико поехать домой.

Впервые в жизни он не протестовал и согласился с тем, что публике стоит разойтись. По дороге домой он не сказал ни слова, а сидел с закрытыми глазами, держа меня за руку. Когда мы подъехали к отелю, он пришел в себя. Со своей обычной силой убеждения он настоял на том, чтобы доктор и Дзирато поднялись к нам. Он отказался лечь в постель и сидел за столом, пока мы ужинали. Было рано для вечерней трапезы, и он не курил. Если бы не это, казалось бы, что это обычный ужин после спектакля. Через час он лег в постель и сразу же заснул. Я не могла уснуть.

Около трех часов ночи я услышала, как он сказал:

— Мне нужно больше воздуха.

Он встал и подошел к открытому окну. Посмотрев вниз, он попытался залезть на подоконник. Не могу понять, как я успела вовремя подбежать к нему. Обняв его руками, я стащила его на пол. Не сказав ни слова, он лег в кровать и снова уснул. Возможно, он бредил. Мы никогда не вспоминали об этом случае. На следующий день ему стало легче: он отказался остаться в постели…»^[405]

Сложно понять, как мог довольно известный в Нью-Йорке врач так ошибиться в диагнозе и не забить тревогу, пока еще ситуация не стала фатальной. Доктор Горовиц настаивал, что у Карузо всего лишь межреберная невралгия, и по-прежнему уверял всех, что беспокоиться не о чем. В числе прочих сумел убедить и обычно скептически настроенного ко всему Джулио Гатти-Казаццу. Вне всякого сомнения, если бы директор «Метрополитен-оперы» понимал, насколько серьезно болен Карузо, он ни за что не позволил бы ему выступить на сцене. Однако, как ни странно, все поверили, что нет ничего серьезного, в том числе и сам Карузо. Тем более два дня спустя, 13 декабря, он блестяще выступил в «Силе судьбы» с Розой Понсель, Джузеппе Данизе и Хосе Мардонесом.

Однако здоровье Карузо ухудшалось с каждым днем. В то время как почти все окружающие осознавали опасность положения Карузо, его лечащий врач настаивал, что волноваться не стоит. Дороти нервничала: «Продолжались приготовления к Рождеству — Рождеству иллюзорному, потому что Энрико не мог скрыть своего состояния. Доктор все еще утверждал, что у него лишь „межреберная невралгия“ и, чтобы сильнее стянуть грудь, наложил на нее полоски липкого пластыря. Тринадцатого и шестнадцатого он пел в таком панцире.

21-го он должен был петь в „Любовном напитке“, но боль утром была столь сильной, что я послала за доктором Горовицем. Он посмеялся над нашими опасениями, сменил ленты панциря и снова промычал про „межреберную невралгию“. В течение дня неоднократно заходил Гатти, и около 16 часов мы все поняли, что Энрико вечером не сможет петь. Через три дня он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы петь в сочельник „Жидовку“»^[406].

В сочельник Карузо почувствовал некоторое облегчение и решил все же выступить. Как считает его сын, возможно, именно Карузо впервые сказал фразу, ставшую впоследствии легендарной: «The show must go on! (представление должно быть продолжено)».