Карты на столе. Немой свидетель. Смерть на Ниле - [199]

Пытаясь улыбнуться сквозь слезы, Жаклин спросила:

— Вы стараетесь успокоить меня, мосье Пуаро?

— Bon Dieu знает, что я стараюсь сделать! Не надо было вам ехать в это путешествие..

— Я сама жалею, что поехала. Все было так страшно. Но… скоро все кончится.

— Mais oui — mais oui.

— Саймона положат в больницу, наладят за ним уход — и все будет замечательно.

— Вы рассуждаете как ребенок. «И стали они жить-поживать…»

Она густо покраснела.

— Поверьте, мосье Пуаро, я не имела в виду…

— «Об этом не время думать». А вы не слышите лицемерия в этих словах? Ведь в вас частица романской крови, мадемуазель. Вы примете действительность и без прикрас. Le roi est mort — vive le roi![350] Солнце зашло — и вышла луна. Ведь так?

— Вы заблуждаетесь. Просто он жалеет меня, страшно жалеет, потому что знает, каково мне жить с мыслью, что я причинила ему столько зла.

Он взглянул на нее насмешливо — и с каким-то еще чувством.

Чуть слышно он бормотал себе под нос:

Lavieestvaine.

Unpeud'amour,

Unpeudehaine,

Etpuisbonjour.

La vie est breve.

Unpeud'espoir,

Unpeude reve,

Etpuisbonsoir[351].

Он вернулся на палубу. Там уже вышагивал полковник Рейс, сразу его окликнувший.

— Пуаро! Отлично. Вы-то мне и нужны. У меня появилась одна мысль.

Взяв Пуаро под руку, он увлек его за собой.

— Дойл обронил слова, на которые я тогда не обратил внимания — что-то насчет телеграммы.

— Tiens, c'est vrai[352].

— Может, там пусто, но не бросать же на полпути. Ведь — два убийства, дружище, а мы все еще бродим впотьмах.

Пуаро замотал головой.

— Не впотьмах. Уже светло.

Рейс заинтересованно взглянул на него.

— Есть какое-нибудь соображение?

— Уже не соображение: уверенность.

— С какого же времени?

— Со смерти горничной, Луизы Бурже.

— Ни черта не понимаю!

— Между тем все ясно, мой друг, — совершенно ясно. Но какие трудности, шероховатости, осложнения! Над такими людьми, как Линит Дойл, со всех сторон схлестываются ненависть и зависть, злоба и алчность. Словно туча мух — и гудят, гудят…

— Но вы думаете, что знаете? — Собеседник смотрел на него с любопытством. — Без уверенности вы не скажете. А я, честно говоря, ничего впереди не вижу. Какие-то подозрения, конечно, есть…

Пуаро встал и выразительно сжал руку Рейса.

— Вы великий человек, mon colonel…[353] Вы не говорите мне: «Скажите, о чем вы сейчас думаете?» Вы знаете, что, если бы я мог сказать, я бы сказал это. Но еще многое надо прояснить. Поразмыслить, однако, в направлении, которое я укажу. Там кое-что есть… Есть заявление мадемуазель де Бельфор о том, что кто-то подслушивал наш с нею ночной разговор в Асуане. Есть заявление мосье Тима Аллертона относительно того, что он слышал и что делал в злосчастную ночь. Есть знаменательные ответы Луизы Бурже на наши вопросы сегодня утром. Есть то обстоятельство, что мадам Аллертон пьет воду, ее сын — виски с содовой, а я — вино. Прибавьте к этому два пузырька с лаком для ногтей и пословицу, которую я тогда вспомнил. Теперь мы подходим к самому загадочному в этой истории — к тому, что револьвер завернули в простой носовой платок, потом в бархатную накидку и выбросили за борт…

С минуту помолчав, Рейс покачал головой.

— Нет, — сказал он, — не улавливаю. Смутно понимаю, к чему вы меня подталкиваете, но ухватить не могу.

— Ну да, да. Вы видите лишь половину истины. И запомните: мы должны все начать сначала, поскольку наше первое представление было ошибочным.

Рейс скривился.

— Дело привычное. Работа детектива, думаю я частенько, в том и состоит, что бракуешь начатое — и начинаешь сначала.

— Верно, верно. А некоторые не понимают этого. Придумывают теорию — и к ней все подстраивают. Если какой-нибудь незначительный факт не подходит, они его отбрасывают. При этом важны как раз неподходящие факты. Мне все время казалось важным то обстоятельство, что с места преступления пропал револьвер. Я понимал, что это не случайно, но вполне осознал это лишь полчаса назад.

— А я до сих пор не понимаю.

— Поймете! Вы, главное, думайте в том направлении, что я подсказал. А теперь давайте разбираться с телеграммой. Если, конечно, не будет возражать герр доктор.

Доктор Бесснер еще не остыл. Открыв на стук, он нахмурился.

— В чем дело? Вы опять хотите видеть моего пациента? Это неразумно, говорю вам. У него жар. Он возбудился сегодня более чем достаточно.

— Мы зададим только один вопрос, — сказал Рейс, — только один, обещаю вам.

С недовольным ворчанием доктор отступил, и они вошли, сам же он, брюзжа под нос, вытеснился в дверь.

— Я вернусь через три минуты, — сказал он, — и тогда вы уйдете — категорически!

И его тяжелая поступь стихла на палубе.

Саймон Дойл переводил вопросительный взгляд с одного на другого.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Ничего особенного, — ответил Рейс. — Когда стюарды представляли мне отчет, они обмолвились, что громче всех скандалил синьор Ричетти. Вы же сказали, что вас это не удивляет, поскольку вы знаете, какой у него скверный характер: в связи с какой-то телеграммой он нахамил вашей жене. Вы не могли бы сейчас рассказать об этом случае?

— Охотно. Это было в Вади-Хальфе. Мы вернулись со Второго порога. Линит показалось, что в почте на борту она увидела телеграмму на свое имя. Она, понимаете, совсем забыла, что ее фамилия больше не Риджуэй, а Ричетти и Риджуэй, если их написать куриной лапой, довольно похожи между собой. Она надорвала телеграмму, таращится в нее, ничего не понимая, и тут налетает этот Ричетти, буквально вырывает телеграмму и бешено орет. Она пошла за ним извиняться, а он ей нахамил.