Картонки Минервы - [81]
В какой-то момент городские критики, фольклористы, философы открывают его. Его произведения выставляют в музеях, хотя прекрасно знают, что, извлекая эти работы из их среды, их низводят до уровня тотемов, любопытных образцов первобытной культуры. Им не удается найти определение этому природному гению, они отдают себе отчет в том, что эта духовность выходит за рамки эстетических и этнологических категорий. Посетители ему портят жизнь. Хуан Феликс Санчес становится целью разных ученых паломничеств, социологи осаждают его и наносят грязи в его бедный дом. На его глазах рядом с местом, где он обитает, возводится музей его имени и имени его жены, а при музее библиотека (прекрасная, современная, с компьютерами) для детей. Но он забрался в самую глушь, преследуя мечту, и не желает превращаться в одно из своих творений.
Теперь ему девяносто четыре года. Меня и мою коллегу из университета Мериды проводят в простую, полутемную кухню Эпифании Хиль, которая тоже превратилась уже в монумент: лицо сморщенное, словно у мумии, и поросшее волосами; лохмотья из «Трехгрошовой оперы». Во внутреннем дворике, под охраной сонного пса, Хуан Феликс Санчес дремлет на стуле, прикрыв лицо шляпой; он уже не встает из-за слабости в ногах. Он просыпается; я вижу перед собой индейца с висячими усами, вышедшего опять-таки из фильма Леоне. Он плохо слышит, сначала не узнает гостью, но мало-помалу приходит в чувство. Соглашается показать нам свои тетради, потрепанные, замусоленные, куда он всю жизнь записывал свои мысли и старинные народные поговорки типа «дареному коню в зубы не смотрят»; правда, многие такие речения придумал он сам. Он просит, чтобы и я записал что-нибудь, и я тонко подмечаю, что поспешишь – людей насмешишь и сколько веревочке ни виться, все равно конец придет. Выслушав перевод, он одобрительно кивает. Потом с участием спрашивает, как Папа, правда ли, что он упал и повредил ногу и может ли он снова ходить. Я хочу ответить «да», но Эпифания останавливает меня и говорит, что Папа все еще ходит с трудом. «Прямо как я», – улыбается он, утешенный. Эпифания сообщает, что теперь ему лучше поспать. Но, перед тем как распрощаться, он спрашивает, где тетради. Забирает их, прижимает к груди, исподтишка пересчитывает.
Мы снова садимся в машину и возвращаемся к варварству.
1994
Дочки мадамы Доре (постмодернистский и гипертекстуальный рассказ)
Посол давно уже хотел почтить визитом самого выдающегося иллюстратора своего времени Гюстава Доре. Можно предположить, что посол представлял какую-то восточную страну, поскольку подъехал к жилищу художника верхом на верблюде; тюрбана, насколько известно, он не носил, но это, должно быть, являлось уступкой европейской цивилизации: на его шляпе красовалось перо.
Когда посол вошел в дом художника, тот представил ему супругу и дочерей. «Ах, какие у вас красивые дочки, мадама Доре, – сказал посол, – ах, какие красивые дочки!» И добавил, что хотел бы найти им мужа, – тем самым мы укрепляемся в мысли, что он приехал из далекой восточной страны, поскольку найти им всем мужа означает взять их замуж за себя или выдать за какого-то своего друга, а это заставляет думать, что он думал о полигамном брачном контракте, отдающем всех девиц сразу одному и тому же супругу.
Мы не знаем, как отреагировала жена художника. Но мы знаем, что дочки, а их было, по всей видимости, три, были ужасные кокетки. Ладно бы еще кокетки, но, наверное, нимфоманки, а лесбиянки определенно – в наши дни до этого никому нету дела, но в те времена (я имею в виду, когда Доре иллюстрировал «Божественную комедию») за то попадали в какой-то из кругов Ада.
Так или иначе, факт тот, что в самый разгар приема трех дочек (кокеток) обнаружили на комоде, где они занимались любовью с дочкой доктора. Об этом докторе мы знаем очень мало, зато известно точно, что инцидент заставил госпожу Доре устыдиться до такой степени, что она хотела отправить дочек восвояси. На что те – и это было всеми замечено – презрительно пожали плечами и, поднимая на смех кроткую мамашу, выкрикнули оскорбительное «амбараба-чичи-коко»[238].
Тут выдвигается гипотеза, что эта госпожа не была француженкой, а происходила из лангобардов, поскольку, как явствует из свидетельств, выбранила дочек такими словами: «О-ля-ля, вот развлече-, бедня– девчо– для обольще-» (что можно перевести как «Гляди-ка: ты думаешь, будто развлекаешься, а на самом деле используешь докторскую дочку, обольстив ее»). Дочки, кокетничая еще пуще, отрезали, чтобы покончить раз и навсегда с этим вопросом: «Тулилем блем блю, тулилем, блем блю!» Нельзя говорить такие слова матери, особенно если она тебе делает замечание за то, что ты затеваешь игру, мягко говоря, малоприемлемую, с дочерью семейного доктора, – а возраст ее, заметьте, не отмечен преданием, и она легко могла быть несовершеннолетней: можно быть настолько политкорректным, чтобы не осуждать сексуальные наклонности дочек супруги знаменитого художника, но ничем нельзя оправдать совращение малолетних.
