Картины эксгибициониста - [32]

Дэйви понятия не имел.

— Что вы желаете?

Я глянул вверх и на меня надвигалось ещё одно лицо, с чем–то восхитительным на голове. Но после второй или третьей мысли, я понял, что оно мне не нравится.

«Что вы желаете?» Лицо увеличилось ещё больше, голос раздавался со всех сторон, как на квадрофонической пластинке. Хотя таких эффектов ещё не изобрели, я вдруг обнаружил их существование. Мы реально могли заказать одну из картинок. Я выбрал самую красивую. Дэйви тоже выбрал какую–то, но его не была такой же пркрасной, как моя.

Когда принесли наш заказ, я не знал, что с ним делать, и уставился на Дэйви, надеясь на помощь. Когда он с успехом запихнул себе в лицо гранату, замаскированную под кукурузину, меня озарило, что эти ништяки можно засунуть себе в рот, прожевать и даже проглотить и не взорваться. Какая великолепная идея! Поморщивись от света разноцветных ламп, я поднёс к лицу свой заказ и с ужасом его отбросил. Смешение тканей живых животных, сырые — прямо с какой–нибудь тёмной, мерзкой скотобойни, с переплетающимися сухожилиями и кишками. Я обнаружил это, когда собирался отправить порцию себе в рот. Ааааааа! Схватив и бросив с отвращением мерзкое, извивающееся месиво, я выскочил наружу. Дэйви следом за мной. Всё, с меня хватит: паранойя побеждала и пугала меня до невозможности.

Нарезая круги по огненным улицам Гадеса[19], мне стало так страшно из–за того, что вещи никогда не станут прежними, а я никогда больше не увижу цвета в их обычной проекции, еду в том числе. Кое–как добравшись до своей комнаты, я запер дверь, задвинул шторы и нырнул под одеяло. В дополнение ко всему, я сунул голову под подушку, но демоны все ещё витали вокруг. Это была не ночь, а пытка на Лысой Горе. На утро цвета никуда не исчезли. Если бы у меня был черно–белый телевизор, было бы прикольно наполнить его цветами. К счастью, пару дней спустя всё вернулось в норму.

Ли теперь жил над знаменитой кофейней «2 I's» в районе Сохо, которую прославил фильм «Espresso Bongo». Было непросто разглядеть его имя на входной табличке среди имён типа Джина, Мишель и Лулу. Большинство жильцов дома давали уроки «французского», но Ли с не меньшим желанием мог научить разговаривать на джорди, если кто–нибудь звонил ему по ошибке.

Как–то мы забирали его на концерт, и Ли выглядел совершенно счастливым.

— Как она, чувачки! Послушайте–ка это, — он сунул кассету в магнитофон. То, что мы услышали, походило на домашнюю запись. Только вот чего? На плёнке слышалась куча шумов и нечто, похожее на корову, жующую сено.

— И что за фигню мы слушаем?

— Тёлка ночью делала мне минет. — ответил Ли радостно. — Вот, это самый лучший кусок.

Мы напрягли уши и пододвинулись ближе к маленькой колонке.

— Тебе нравится серебрить меня? — спросил настойчивый басист, судорожно заглатывая воздух. Серебрить — значит делать минет.

Мы ждали ответа, затаив дыхание: любое слово, но она, кажется, всё ещё была занята. Наконец…

— Джяяя!

Если это был утвердительный ответ, то звучал он так, словно во рту у неё была сливовая косточка.

— То, что надо! — довольно ответил Ли.

Со стоном мы вернулись к созерцанию окрестностей.

Ли, северянин, живущий в центре джунглей Сохо, наслаждается компанией особей противоположного пола, делает домашние демо–записи и пишет самые странные тексты к песням группы.

Хью Нолан, журнал Disc, 16 октября 1967 г.

Теперь, когда мысли аморального Дэвджэка стали общедоступными, Rondo вызывала подлинный восторг. Всего–то нужно было собрать вместе Блинки, Ли, Дэйви и безумного органиста — и бешенный скачущий ритм зажжёт любого. Как–то одним вечером я превзошел самого себя. Всё звучало великолепно: хорошая акустика, отличный приём публики. Дэйви был в ударе, выдавая неистовые и удивительные фразы. Чтобы меня не переиграли, я подошёл к своему соло с большим атлетизмом, чем обычно. Каким–то образом я перелетел через Хаммонд в одном могучем прыжке, не подозревая, что перед сценой находится глубокая тёмная оркестровая яма. В какой–то момент я почувствовал себя Джеронимо или Бутчем Кэссиди с Сандэнс Кидом, когда они совершают гигантский прыжок в глубь ущелья. Последнее, что увидел бэнд — пара робингудовских туфель, удаляющиеся вслед за помятой вельветовой задницей. Музыканты вытянули шеи в надежде рассмотреть своего клавишника в том месте, где он растворился, а он в это время находился в полёте, который никогда не повторится в обратном направлении. Аудитория с готовностью восприняла исчезновение кого–то со сцены, но с этой группой возможно всё. что угодно. Что ж, по крайней мере, трое ещё продолжали играть.

Я приземлился без увечий, разве что мои помятые вельветовые штаны окончательно пришли в негодное состояние, в трёх метрах под сценой. Собравшись с мыслями, я начал искать дорогу обратно. Я забрался по балюстраде и, оказавшись среди восторженной толпы, посмотрел пару секунд на группу из зала. Они продолжали играть как ни в чём не бывало. С удовольствием я заметил некое беспокойство на их лицах, но в целом в качестве трио у них неплохо получалось. Теперь мне надо было каким–то образом вернуться на сцену, и это оказалось непросто. Получив порцию хлопков по спине, ободряющих выражений, а также ударов похлеще, я направился к служебному входу за кулисы, где мне преградил путь человек в униформе.