Картинки - [10]

В гараж Дмитрий попросился сам. Дня через три, наверное, после своего переезда к Глебовым.

Руль как-то по-щенячьи попискивать стал на поворотах, давно уже причем, но с этой свадьбой запустил хозяйство Андрей Михайлович, чуть было в наездника не превратился.

- Можно мне с вами, папа?

- Собирайся.

Как он хвалил лапочку, и в яму спускался, и заглядывал под капот, и вставал на колени.

- Двенадцать лет! Просто не может быть!

До того зять растрогал, что разрешил ему, русоголовому, Андрей Михайлович, и руль снять, и захворавший подрульный переключатель, правда, лечил, литолом кормил пищалку лично, но потом опять же позволил собрать, а после, самое-то главное, дал голубушку попробовать на ходу. Сели вдвоем и сделали кружок по двору.

- Ну, здорово! Просто не верится.

- То-то!

И такое настроение накатило, какое может быть и бывало только когда мальчишкой лежал, затаившись на крыше отцовской стайки.

- Вера, а налей-ка ты нам с зятьком по пятьдесят под пельмешки. Грех такие есть по-сухому.

А ночью проснулся, и второй раз, и третий, и четвертый.

- Да что с тобой сегодня, Андрей?

- Спи, ничего.

Разве он мог рассказать, объяснить, передать ей или кому-то еще, все отчаяние и мрак беспросветный этой навязчивой, обрывающей дыханье и сон картины - в сиреневом киселе рассвета на черной кожаной беседке зеленого, неповторимого, единственного на всем белом свете мотоцикла не ты сидишь, а какой-то другой, юный, во весь рот улыбающийся человек.

ДОМ С МЕЗОНИНОМ

Андрею Семеновичу Н.

Гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и при этом плыть, плыть, руками раздвигая воду, а ногами отталкивая ее. Подобно мячику всплывать и погружаться, как-будто птица воздух пить, чтоб словно рыба насыщать им воду.

О, брасс - стиль мертвого полуденного часа, когда прямоходящих тянет лечь, растечься по древу, хлопку или кожзаменителю. Стиль свободного плаванья свободного человека вне досягаемости, видимости и слышимости, ограниченных умственно и отягощенных желудочно.

Кто ты такая? Ветер! Как твое имя? Река!

Ага? Ага!

Значит, это напутствие из под взлетевших к обрезу красного поля от жары взмокшей журнальной обложки белых бровей буквы ё:

- Вика, надеюсь, без глупостей? - ни к кому лично не относилось, ни к чему конкретному не обязывало, а было всего лишь естественным отправлением желающего беззаботно ко сну отойти организма.

- Конечно!

Не волнуйся, мама, смеживай веки с чувством выполненного долга, роняй на пол парафиновую доярку, жертву самого прогрессивного в мире цветоделения, пусть будет легким путешествие обеда, лапши и гуляша, от точки входа к точке выхода.

Пока! Баю-бай!

Твоя хорошая дочь, вооруженная знаниями физики в объеме средней школы, оптики классической и квантовой, все предусмотрит до мелочей, она не смутит нечаянного взора и не возмутит скучающего слуха, войдет в реку вне видимости, выйдет из нее вне досягаемости.

Могу поклясться. Небом, которое неровное желтое делает гладким, темно-коричневым и водой, что тяжелое, потное превращает в чистое, невесомое.

Честное слово!

Плыть всего лишь метров сто, но Вика не торопится, не спешит. Раздвигать носом абсолютную неподвижность сончаса, стежками равномерными брасса, сшивать тобой же разорванную непрерывность, держа курс на колтуны ив, правя на языки гальки, ощущать себя частью, неотъемлемой составляющей всей этой необходимости сред, сфер и стихий!

Да!

Остров начинается мелководьем, мелюзгой мозаики желтеньких, сереньких, праздничных камешков. Найди сердолик и поцелуй!

Стоя по щиколотку в прогретой и прозрачной, можно обернуться и бросить взгляд на ту сторону разгладившейся и в сладкой дремоте вновь заблестевшей змеи. Чубы сосен на скалах, космы кедров, усы и баки кустов сбегающие по уступам, рассыпаются, громоздятся клоками, пучками и прядями, рваной с искрами лепестков и мусором плодов бороды.

Никого и ничего.

Три одеяла, два полотенца, прикипевший к перилам домотдыховской лестницы дурочек, стерлись, крикливое безобразие неестественных форм растворила в себе флора, девушка с божьими коровками родинок и стрекозами ресниц.

Горячая галька обжигает ступни, можно ойкая прыгать от одного кругляша к другому, а можно молча принимать этот жар, эту ласку земли и солнца, грубоватую, как все настоящее. И тогда прохлада песка и травы, когда доберешься до них, когда погрузишь пальцы, когда упадешь на колени, грохнет нескладушками-неладушками банды зеленых молоточков, кующих зеленое счастье.

В путанице ив, в лабиринте лозы рыбий запах вечно сырого ила и прелых листьев. Аквариумная духота пластами лежит в гуще островного подлеска. Нужно ухватиться за пальцы подмытых корней, чтобы влезть на уступ. Наверху, между узлами и шишаками шершавой пятерни старого тополя девичий тайник.

Здесь на пики осоки упадут крылышки верха, синяя снаружи, белая изнутри синтетика, а затем, вслед за ними, уже нехотя, шурша, замирая, словно от ступеньки к ступеньке, одна, вторая, третья такие же двухцветные глазки низа. Пятка смешает, а пальчики скомкают и спрячут оба предмета под рогаткой корней.

В просветах листвы видна солнечная река и тот берег, серые скалы, на вершинах которых за стволами и иголками в пластилиновых домиках потолки наплывают на стены, утекают предметы в воронки полов, слипаются дырки окон и балконы выгибаются собачьими языками. Там дышит, храпит и булькает суп физиологическая бурда, похлебка отпускного сезона. Что скажешь, гороховый?