Картина ожидания - [68]

- Бога ради, простите, Анна, - начал я шепотом, - бога ради!…

- Что вы сделали, несчастные, окаянные, как попали вы сюда, недостойные? - пробормотала Мария, всхлипнула, задышала ровно и тихо.

- Она спит, это она во сне, - обратила ко мне лицо Анна, слегка улыбаясь моему испугу. - Не обращайте внимания.

Она протянула руку и откуда-то из мрака подтянула стул.

- Посидите здесь. В этой комнате теплее.

- И тише.

- Да. Вы разволновались? Ничего, ничего… Сердце мое потянулось к вам, когда вы вступились за мою девочку. Она еще мала, но жизнь ее нелегка. Долго я не надеялась на счастье быть матерью, но потом… - Она говорила не быстро, подбирая слова: - Потом узнала, что бог милосерд и расположен ко мне. Но если бы тогда я владела теперешним знанием… нет, нет, не пожелала бы я ни самой дочери, ни судьбы для нее такой… пересудов, кривотолков и… Знали бы вы, как ей было одиноко последние девять лет, а что предстоит, сколько слез и ран! Мы были разлучены, когда ей исполнилось три года, и вот встретились снова, но ненадолго, грядет новая разлука. Вечная! На вечное одиночество и поругание я ее отдам. И как же нужны ей люди, которые и через века найдут для нее слова заступничества, оберега, милосердия!

Мне почему-то сделалось холодно.

Анна встала.

- Пойду к гостям. Нехорошо, ведь они издалека, и путь им дальний. Вы побудете здесь?

- Да, хорошо, - выдавил я. Мне было не по себе и с матерью, и с дочерью, но девочка хотя бы спала.

Анна помедлила на пороге и прикрыла за собой дверь.

Не сразу решился я перевести дух. Потом вдруг ощутил, что множество свечей кажется мне сейчас множеством недобрых, подсматривающих глаз, встал и задул их все, кроме двух. Хватало и этих!

Снова сел, подставив стул поближе к Марии.

Вот попал, да? Сейчас бы тихо, тихо - вон отсюда, бегом домой, по глухой ночи, подальше от места, где бесы или боги свели меня с Сашкой!… Да ладно, посижу, приду в себя. Все-таки дыхание спящего ребенка действует успокаивающе. Господи, а ведь сроду такого не бывало, чтоб ребенок и я, Странно, как странно! Что за откровение, пугающее, будто неожиданная седина? Чистый профиль на фоне темной спинки кресла, едва шевелятся пушинки белой шальки.

У меня нет, не было детей. Я никогда не думал о них всерьез, даже если с удовольствием тискал малышей моих приятелей. Я как бы не считал их живыми, настоящими. Они шумели и сияли, а тут… Что за тайна? Что за горе? Бедная, бедная девочка. Сама не в себе, мать, кажется, тоже, заброшенные этим своим Акимом. Меня словно бы что-то тянуло за сердце. Вот тоска, а? Немыслимая, невыносимая, не продохнуть!

Лезло в голову всякое. Помню, еще когда я был пацаном и ходил в школу, в ту самую, что в двух шагах отсюда, была у нас в классе девчонка… я ее ненавидел все десять лет учебы. Очень высокая и бесформенная, некрасивая, со слишком светлыми, медлительными глазами. Меня бесило в ней все, даже пушистая коса, предмет злой зависти всех одноклассниц, - я готов был выщипать эту косу но волоску! Та девчонка всегда держалась в стороне, потому что была неуклюжа и не поспевала за буйной сменой наших настроений, и то как бы замирала в своей обособленности, а то пыталась пробиться к нашему коллективному сердцу. Однажды, помнится, день рождения у нее был. Она принесла огромный торт, и мы набросились на него на переменке. Я уже не говорю, что съели все, не оставив ни кусочка даже ей. Рвали нежные ломти друг у друга, будто не ели весь последний год и еще предстоял пожизненный голод. Блюдо стояло на ее парте, и почему-то все вдруг начали вырывать страницы из ее учебников, вытирать жирные, липкие пальцы, а потом комкать и швырять в эту девчонку. А я…

Думаю, не раз каждый грешил в своей жизни и потяжелее, было бы, в чем каяться, но я сейчас вспоминал только это, пока сидел и точил слезы над худенькими плечиками чужой девочки. Плакал я по себе…

А кто еще меня пожалеет? Некому. И когда еще задуматься, исполниться к себе жалости? Некогда!

Какою жизнью я живу? Захлопотанный, затурканный клерк, а вовсе не вольная птица, какими принято считать журналистов. Своим борзым перышком я свожу к общему знаменателю потребности и привычки других людей, втихомолку гордясь, что сам-то никогда не впишусь в среднестатистические прокрустовы ложа. И ратую между тем за их удобство и мягкость - для всех, кроме себя. Героям моих очерков жить свободно, сытно, тепло, они поддерживают все указы и не давятся в очередях. И тогда, вернувшись из той далекой деревни, я рассказал только про колхозников, которые с одинаковым энтузиазмом лелеют хлебные злаки - и ростки родной культуры. И все же я иногда завидую монстрам, срывающимся с моего пера. Я принуждаю их быть счастливыми, а сам…

Ну вот, давно пора мне сдаться на милость победителя, то есть победительницы, и признать: ты опять взяла верх! Снова мысли мои замкнулись на тебя. Что бы я ни делал сегодня: бежал ли по пустым улицам, бродил среди незнакомцев, даже сторожил ли спящую девочку - я думал о тебе, безумец, допустив на мгновение, что вдруг и ты окажешься в этом пестротканом сборище, я увижу тебя, пусть даже твой непроницаемый взор отбросит меня прочь. Видишь, я уже ни на что не надеюсь. Как ненавижу я твою вытянутую от заносчивости шею, опущенные глаза - смирение твое паче жесточайшей гордыни! - и эту твою походку, которая не то манит, не то отвергает. Твои письма я берегу, нет, не перечитываю их, они замурованы среди старых журналов, да и зачем перечитывать: свет мой, душа моя, томлюсь по тебе день и ночь, целую твое сердце - я знаю наизусть эти слова, но сколько раз и кому ты успела их повторить, не затрудняясь поиском новых, ведь слаще и не найти?!