Картина ожидания - [29]

Здесь Настасья спрятала трещотку в сумку, нахлобучила шайку и, несколько успокоясь, прислушалась.

Из далекого далека уже доносился топот коня, на котором скоро въедет в Город, всадник темный - вечер. Небо над Обимуром волшебно играло цветами, меняло их от блекло-зеленоватого до сиреневого, сопки за рекой налились густой синевой, а, вышину рассек обоюдоострый серп молоденького, еще прозрачного месяца.

Век стоять бы да смотреть, как возносится день над Обимуром, роняя душу на хрустальный лед!… И впору вновь достать трещотку или воззвать к Оху, потому что смерть не хочется идти к какому-то там Трафарету.

Настасья еле передвигала ноги, радуясь каждой заминке: толчее на улицах, красноглазым светофорам, вывескам, которые отвлекали ее внимание. Из-за угла донеслось жаркое дыхание универмага, и Настасья охотно свернула, очень обрадовавшись, что надо, оказывается, непременно купить кружево на новый воротничок для дочери. А Трафарет никуда ведь не уйдет, верно?

Она бродила по этажам и отделам, купила кружево, приценилась к ненужным ей туфлям, померила платье, хоть оно было слишком дорогим и явно маловатым, и опять, опять обошла все прилавки, вот только здесь, где продавались зеркала, она еще не была, а сколько зеркал, и до чего же все разные - большие и маленькие, овальные и круглые, прямоугольные, в рамках и без рамок, то в тяжелых оковах, то в обрамлении каких-то никелированных трубок. А вот какая красивая оправа: резное темное дерево, словно бы потускневшее от времени, и само стекло не блестит пустотой, а мягко мерцает.

Настасья остановилась перед ним и вдруг тяжело задумалась, глядя на свое отражение. Какой бледный, утомленный лоб, печальные глаза, померкший рот… И все ее годы, все месяцы и даже дни написаны на лице.

Настасья смотрела на себя огорченно, словно на хорошо знакомую внезапно заболевшую женщину, и неслышно увещевала: «Ну что ты, ну что ты так! Ну посмотри, какие у тебя широкие брови, и большие глаза, и длинные ресницы…» Постепенно отражение слегка оживилось: разгладились морщинки у глаз, на губы легла тихая улыбка. Настасья одобрительно кивнула, поправила челку - и увидела, что в зеркале рядом с ней отразился какой-то мужчина.

Был он высок, сероглаз и светловолос, тоже не очень-то весел - с серьезной внимательностью смотрел из зеркала на Настасью. И под этим словно бы знакомым взглядом Настасью вдруг задела крылом мимолетная мысль: обернуться хоть булавкой, хоть в ворот воткнуться этому человеку, только бы с ним…

Настасья, смутившись, еще какое-то время выдерживала его светлый взор, потом, чувствуя жар в лице, опустила глаза - да и ахнула. Казалось, неизвестный облачей в легкое облако! Секунду Настасья смотрела на белый свет, исходящий от его одеяния, потом резко повернулась.

Рядом никого не оказалось! Некому было отражаться вместе с нею!

Вздохнула не то облегченно, не то разочарованно и, решив, что пора все-таки идти, нечаянно заглянула в зеркало вновь.

О-о… Неизвестный никуда не исчез! Он смотрел из темноватой глубины на Настасью, и ту словно ножом резануло по сердцу: ее… ее собственное отражение склонило голову на плечо этого человека, а он обнял стоящую рядом с ним женщину за плечи. Близ него Настасьино отражение налилось красотой, будто яблоко - спелостью.

Рассмеялось сердце от непонятного счастья, но тут же Настасья испуганно схватилась за голову. Голова на месте, на своих плечах, на чужие не склонена…

Настасья невольно попятилась и тут заметила, что она… то есть та, в зеркале… успела сменить черную шубу и мохнатую шапку на такой же белый, словно бы пернатый наряд, как у Светлого. Они стояли, уж совсем тесно прижавшись друг к другу, все так же серьезно, сосредоточенно глядя из темноты отдаленья на Настасью, но та чувствовала, что они видят вовсе не ее, а только себя, только двоих себя в целом мире.

- Женщина, сколько можно выбирать?! - Продавщица подошла незаметно и с профессиональной неприязнью смотрела на Настасью. - Упаковать? Это, что ли? - Икнула пальцем в зеркало и тут же издала истерический визг: - Ой, мамочки! Стащили зеркало!

И впрямь. В той деревянной рамке, словно бы потемневшей от времени, оказалось теперь вставленным не чудесное стекло, а холст, на котором в три цвета - белый, серый и голубой - были изображены лебеди, летящие так близко друг к другу, что чудилось, будто у них на двоих всего лишь два крыла.

…И опять день сменяется вечером, ночь зовет за собой утро ясное. И гуляет по небу солнышко, и плетут венки созвездия, месяц светлый в синеве купается, омывается восходами-закатами…

Охотник за женкой приглядывает, шагу в сторону не дает шагнуть. Невеселой живет Лебедь Белая, ни с кем словом она не обмолвится, без привету глядит, без радости, беседует только с тремя сестрами: Зорькой, Вечеркой да Полуночкой:

- Ох, жила я, горя не ведала, летала в чистом поле лебедушкой. Да на что ж я извела силу вещую? На что променяла вольную волюшку да широкий размах моих белых крыл?

Молчат Зорька, Вечерка, Полуночка - не утешить им жену Охотника. А сам-то день ото дня суровеет: обнесла пред ним жену скопа-наветница!