Картина ожидания - [25]

Как давай ветроязычный Охотник наш разливаться речами неумными, похваляться женою-красавицей, до небес возносить молодушку: и умом-то она разумница, и станом-то Лебедушка статная, а уж лицо ее - будто белый снег…

Захотелось тут врагочестивым молодцам поглядеть на чудо великое, и, прямехонько с пиру раздольного, кто со пьяну, а кто с похмелочки, повзбирались они на коней борзых, заломили шапки, гикнули, полетели-понеслись не в чисто полюшко - наметом в гости к Охотнику.

На подворье темно - в окнах свету нет…

- Эй, - кричит хозяин-нахвалыцина, - эй, - вопит, - ты где, моя красавушка? Сей же миг сойди к нам из терема, поднеси гостям зелена вина!

Осветились палаты высокие. Заиграло в печах пламя жаркое. На столы легли скатерти браные. В кубках вспенились вина заморские, не счесть на столах яств диковинных.

А хозяйки все нет, нет, нет, нет ее…

Пьют-едят незваные раздорники, над хозяином изгаляются:

- Вот так жеика! Не видела плеточки! Да осмелься на то моя жена, я б ее нау-чи-и-ил мужа слушаться-а!…

Услышав слово недоброе, схватил хмельной Охотник плеточку - да наверх, в светлицу Белой Лебеди. Там стоит она, жена вещая, на него глядит неприветливо:

- Уж не вздумал ли ты, мил-друг, жену учить? Ах ты, теребень кабацкая! - разгневалась, ослепилась Лебедь Белая. В молодом уме осторожности не было. - Ах, бесчинник, охальник, блудодей! Покажу тебе, как мужей учить надобно!

И не успел Охотник опомниться, сгинул терем его высоконький, растаяли палаты просторные, полы разошлись тесовые да исчезли столы дубовые, ну а гости все похмельные очутились на кочках в мочажине! Чарки тиной зеленой подернуты. Вокруг пьяна-трава колышется. Болотяник из топи таращится, над беднягами насмехается да Болотяницу кличет позабавиться.

Кой-как из трясины выбиралися, кой-как назад ворочалися, но поползло с той поры важдение, ядовитое, как змея-болотяница: Охотникова женка - чародейка, волхва, зелейница *, еретица, лихая кощунница!

А между тем проскакал мимо окон второй всадник: сам красный, одет в красное и на красном коне. Разгорался день, разгоралась работа, а где-то там, в Кабинете Главного, уже, чуяла Настасья, разгорался скандал.

Болтун-телефон забыл о приличиях, машинка дымилась на журнальном столике, стеллаж ретиво поскрипывал, то и дело роняя магнитофонные кассеты - стар стал, бедолага! - а Настасья тасовала заявки на передачи следующего месяца, торопясь составить план-график. Наконец план сошелся, как пасьянс, и Настасья понесла его своднице Наденьке, в обязанности которой входило переписать красивым почерком планы всех редакций на один общий, затейливо расчерченный лист, а потом передать Главному.

Наденька сладко зевала в своем кабинетике. Дверь отворилась. Наденька подавилась зевком, а на ее крупный, почти римский нос всполошенно взлетели очки деловой заинтересованности, но тут же и свалились, едва заметили, что это всего-навсего Настасья, и снова придремнули на девственном столе.

Наденька сразу начала жаловаться на придирки Главного:

- С этими графиками сделал из меня какую-то пугалу. Когда, говорит, вы входите в редакции, в них все должны вздрагивать!

- Зачем? - испугалась Настасья.

- Ощущая обострение ответственности, - ответила Наденька голосом Главного (она была до крайности артистична), и дамочки зашлись, сотрясая стены и заставляя звенеть незамазанные оконные стекла.

Потом Наденька приняла вид глубокой сочувственности и спросила:

- У тебя опять неприятности с нашими классиками?

- Да, - кивнула Настасья, дивясь, как стремительно веревочка-сплетница проползла по радиокомитету. - Отправились жаловаться Главному. Начнут плакаться или пригрозят инстанциями, а ты же знаешь, что для нашего это все, сразу скисает.

- Да, он, конечно, слабоват в коленках. Лев, но… не орел, - вынесла Наденька приговор Главному, и опять задребезжали стекла, а со стены сорвался старый календарь за 199… какой-то год.

Наконец Настасья ушла. Идти ей пришлось как раз мимо кабинета Главного, и тут сквозняком приотворило дверь, и она мельком увидела там Евгения и Глеба. Они дружно плакали, и на пол кабинета уже натекла изрядная лужа.

Настасье почудилось, будто сердце ее кто-то защемил канцелярской скрепкой, но смотреть дальше было неловко, да и противно, и она быстро пошла к себе и там приникла к окну, так же, с защемленным сердцем, торопя черного всадника. Но до вечера было еще ох как далеко!

Стекло охладило ей усталый лоб, и Настасья вдруг увидела, что над улицей, под сплетением троллейбусных проводов, летит большая белая птица. Ома пыталась вырваться из электросетей к небу, но провода сплетались все теснее и теснее, сбивали размах крыл, заставляя лебедя гнуть гордую шею. И несмотря на то, что был он скован, в размахе его крыл Настасье почудилась музыка - песня, призывный клик.

Настасья схватилась за горло, едва не задохнувшись, так вдруг заколотилось сердце, а когда мрак ушел из глаз, лебедя за окном уже не было. Впрочем, не было и сплетения проводов: по этой улице ведь никогда не ходили ни троллейбусы, ни трамваи.

Тем временем сводница графиков Наденька, запершись, чтобы никто не ворвался, вынула из сумки пухлую косметичку, пристроила на столе зеркальце, сняла с плеч голову, лосьоном стерла с лица выражение ироничной удали, помадой нарисовала приветливую улыбку, глазам установила выражение готовности и всепонимания, волосы скромно пригладила - и надела голову на прежнее место. Попыталась натянуть тугое-претугое платье ниже колен - бесполезно; и вышла, не забыв очки.