Картезианский развратник - [47]

Ответом на мое предложение были рукоплескания.

Бросили жребий, я распялила свою дырку, и они стали подходить ко мне. Первый, второй, третий, никто не доставал до меня, но каждый сразу же перелезал на моих сестер, заставляющих их всеми возможными способами позабыть о поражении. Подошел четвертый — это были вы, отец настоятель. Ах, вам я отплатила самыми пылкими чувствами, и, если верно, что при взаимном оргазме происходит зачатие, вам следует благодарить тех своих предшественников, что проторили вам дорожку для зачатия Сатюрнена! Да, мой друг, — продолжала она, обращаясь ко мне, — ты имеешь преимущество перед остальными людьми: все могут назвать день своего рождения, но вряд ли кому известен день его зачатия.

Таковы были наши разговоры в купели, таковы были наслаждения, которым мы там предавались. Само собой я был на высоте. Каждую ночь я отправлялся или к настоятелю, или к эконому. Я был неутомим и всегда предводительствовал в компании, был ее душой, находя в этом наслаждение и, разумеется, все остальное. Каждая из женщин, вплоть до прислуживавших там старух, отведали моего хуя.

Тем не менее посреди череды наслаждений я иногда погружался в раздумья, почему все наши сестры довольны своей судьбой. Я не мог понять, как столь пылкие и легкомысленные женщины могли согласиться прожить всю жизнь в подобном уединенном месте и получать наслаждения, купленные вечным рабством. Они же смеялись над моим изумлением и никак не могли понять, как у меня могли возникнуть подобные мысли.

— Ты слишком плохо нас знаешь, — сказала мне как-то одна красотка, бросившаяся в объятия монахов из-за своей распущенности. — Разве не лучше и естественней быть чувственной, а не наоборот?

Я согласился.

— Сможешь ли ты, — продолжала она, — один час в день предаваться скорби, если тебя уверят, что последующий час ты будешь купаться в безграничном счастье?

— Конечно, — ответил я.

— Хорошо, вместо одного часа возьмем один день; из двух дней один будет для печали, один — для удовольствия. Полагаю, ты умен и не станешь отказываться от подобной чести, если тебе ее предлагают. Скажу больше: от этого не отказался бы и самый равнодушный человек, и это: вполне естественно. Наслаждение является главной движущей силой всех человеческих поступков. Оно скрывается под тысячью разных имен, а часто и разных характеров. Женщины похожи характером на мужчин, но их не волнует ощущение победы в любви. Наиболее отстраненные их поступки, самые серьезные их мысли рождаются в этом источнике и всегда несут, хотя и скрытно, отпечаток их происхождения. Природа дала нам желания, гораздо более пылкие, и, следовательно, более сложные для удовлетворения, чем мужчинам. Чтобы обмякнуть, мужчине довольно нескольких ударов, нас же это лишь раззадоривает: сделайте это шесть раз, женщина сдастся лишь после двенадцати. Вот и получается, что лишь в положении, подобном нашему, женщина хотя бы раз в жизни может испытать наслаждение столь же неистовое, как и мужское.

И если ты не считаешь несправедливым заплатить за день радости днем печали, не удивляйся, что две трети моей жизни прошли в тоске, зато оставшаяся треть — в наслаждениях. В этом заключается равенство между нами. Видя нас постоянно занятыми тем, что составляет единственное счастье женщин, неужели ты считаешь, что в это время мы можем думать о том, что страдание властно над нами? Тебе не кажется, что наше положение в тысячу раз счастливее, чем положение женщин, родившихся с наклонностями столь же неистовыми, но затаивших собственные желания глубоко внутри себя? Ты спрашиваешь, нет ли у вас желания вернуться к мирской жизни? Да есть ли у наших сестер время для сожаления? И о чем нам сожалеть? О свободе? Она не столь хороша, когда стеснена разными, пусть даже самыми мягкими, правилами. Разве приятно жить, постоянно терзаясь муками нежеланного целомудрия? Жить, постоянно потворствуя капризам мужчин?

А если женщина сгорает от любви, неизбежное предубеждение покрывает ее позором, лишь только она оказывает первые робкие знаки внимания предмету своей любви. Если она делает любовнику одолжение, тот от нее отказывается. Если она отказывает ему, он теряет к ней интерес. Если она хочет выказать ему свое расположение, если пытается, создавая искусственные препятствия, возбудить его страсть, он избегает ее. Итак, охваченная любовью, но скованная приличиями, женщина видит перед собой два пути, одинаково для нее ужасных. Если она отдается чувству, то может потерять свою добродетель; ее наслаждение всегда будет отравлено опасением, что о ней скажут люди. Если она остается в рамках благопристойности, приходится искать мужа, чтобы он составил ее счастье. Если мужа нет, то по прошествии времени ее прелести увядают, и она умирает девственницей, вдоволь от этого настрадавшись.

Но, допустим, ей удалось выйти замуж. В этом случае ее навсегда связывают с мужчиной, не способным удовлетворить и половины ее желаний, а его ужасный характер постепенно превратит ее жизнь в пытку! Есть ли у нас подобные поводы для опасений? Избавленные от жизненных невзгод, мы только и делаем, что наслаждаемся, знаем о любви лишь приятное, а о горестях — лишь самое деликатное. Все монахи являются нашими любовниками, монастырь для нас — сераль, ежедневно пополняемый новыми обитателями, число которых возрастает лишь для увеличения наших удовольствий. Мы замечаем смену дней лишь благодаря разнообразию приносимых ими развлечений. Эй! Отец Сатюрнен, не считай нас несчастными! Та из нас живет здесь дольше всех, кто не думает о времени, и, дабы избавить тебя от труда искать эту счастливую смертную, уверяю тебя, что это я.