Картезианский развратник - [42]

— Смелее, отец Сатюрнен, — закричали мне. — Вы у цели!

Я почти смутился от этих возгласов, и наверняка показал бы себя полным дураком, если бы Марианна не одарила бы меня вдруг поцелуем и не принялась расстегивать мои штаны, обняв другой рукой за шею. Когда она извлекла мой член, он уже стоял.

— Ах, святые отцы! — восторженно воскликнула она, обращаясь к остальным монахам и демонстрируя им мой хуй, гордо вздымавшийся над столом на полфута. — Видали вы когда-нибудь этакую красоту? Да у вас у всех по сравнению с ним просто стручки!

За столом восхищенно загоготали, и каждый поздравил Марианну с ожидавшим ее наслаждением. Она выглядела весьма довольной. Тогда отец Казимир сделал знак, призывавший к молчанию, и в свою очередь поздравив свою племянницу с только что сделанным ею открытием, обратился ко мне:

— Отец Сатюрнен, вы можете располагать Марианной по своему усмотрению. Я может и порадовался бы, если бы вы ее не захотели, но ваши желания столь очевидны, что я ничего не могу с этим поделать. Вы скоро в полной мере насладитесь ее нежной кожей, упругими грудками и очаровательной пизденкой. Она подарит вам все мыслимые наслаждения. Но я предоставлю вам ее, если вы заплатите мне за нее ту же цену, что и остальные святые отцы.

— О, я готов! — отвечал я, пьяный от любви. — Я отдам что угодно! Что вам надо? Моя кровь? Нет? Что же тогда?

— Ваша задница.

— Задница?! Но что, черт возьми, вы собираетесь с ней делать?

— А вот это уж мое дело, — отвечал отец Казимир.

Желание поскорее вставить Марианне затмило мой разум, и я без особых колебаний принят условия святого отца. Я считал себя обязанным выебать эту красотку, а мой бугр — выебать меня. Девица улеглась на широкую скамью, служившую ложем, я взобрался на нее, а позади меня пристроился ее дядя. Когда он вставил мне, я почувствовал боль, но утешился мыслью, что хоть он и порвал меня, я сделал то же самое с пиздой его племянницы, не выдержавшей толщины моего хуя. Пожалуй, мой анус пострадал даже меньше от хуя ее дядюшки, что сильно смягчило мою потерю.

Как только трудности вхождения с обеих сторон были преодолены, мы обнаружили, что наши пути усыпаны розами. Несколько раз я кончал, но отец Казимир не давал мне остановиться, его член в моем заду вновь возвращал меня к жизни, повышая тем самым мою ценность. Так я толкался сам и ощущал толчки, которые эхом отдавались в пизде племянницы. То неподвижная, то яростная, Марианна умирала, воскресала, подавалась мне навстречу, кусала и сжимала меня в конвульсиях, передавая их мне и поражая все собрание.

Вскоре утомленный и довольный отец Казимир оставил нас продолжать одних. Удивленный упорной битвой, стоившей столько крови обеим сторонам, он присоединил свое восхищение к восторгам всей компании, которая, сгрудившись вокруг нас, в почтительном молчании ожидала исхода боя. Я злился, что Марианна осмелилась сопротивляться мне, не кончавшему больше восьми лет, мне, собравшему в этот момент все свои желания и силы, которые я смог скопить за столь долгий срок. Она, в свою очередь, была удивлена, обнаружив монаха, без малейших колебаний противостоящего ее усилиям, она, без труда одерживавшая верх над самыми похотливыми членами компании. Сперма и кровь, смешавшись, хлынули по нашим бедрам, от чего мы лишь еще больше возбудились. Мы спустили уже четыре раза, когда я заметил, что Марианна закрыла глаза, откинула голову и, раскинув руки, недвижно ожидала, когда с пятым спуском я нанесу ей последний удар. Ей не пришлось ждать долго: она его получила и, насладившись им в полной мере несколько минут, высвободилась наконец из моих объятий и признала свое поражение, необычайно довольная моей победой над ней. Я наполнил до краев вином два бокала, передал один Марианне, и мы чокнулись, чтобы отпраздновать наш союз.

По окончании битвы все расселись по своим местам; я оказался между дядюшкой и племянницей, став объектом их ласк. Она положила руку мне на член, а он стал теребить мои ягодицы. Вскоре воздаваемые нам похвалы сменились более спокойной беседой. И отец Казимир предложил обсудить бугровство. Он сам первый бросился на его защиту, словно трепетный отец, защищающий свое дорогое дитя. Похоже он превосходно владел этим предметом, изучив его досконально. Он рассказал нам обо всех знаменитых буграх, начиная с Адама и кончая отцами иезуитами: здесь были и философы, и папы, и императоры, и кардиналы. Каждому он воздал должное, а под конец заметил, как несправедливы и слепы те, кто выступает против общепринятого наслаждения, коему предаются все великие, все гении. Потом он вернулся к событиям в Содоме и заявил, что сие знаменательное событие было неверно трактовано, и, внезапно поддавшись порыву, закончил свою хвалебную речь следующими виршами:

Молчите вы, несчастные ханжи,

Ведь только дураки поверят вашей лжи.

Но не касайтесь древности седой.

Подобные червям ничтожным

Лишь издеваться вы способны

Над тем что истинно и вечной красотой.

Ведь не случайною была Содома гибель,

Что на века поэтов вдохновила.

Ты поражен святым огнем небесным,

Содом, я буду соблюдать твои заветы!