Карнавальная месса - [37]

Что делал мышиный народ и отдельно взятые крысохвосты, помимо развлечения общества, мне долго не могли растолковать. Но однажды, дня через три, когда все мы, приматы, примитивные и не очень, уселись за блины в земляничном желе, за моей спиной раздался возбужденный писк. Крошечное черно-пегое создание с поросячье-розовыми лапками и хвостом буквально взлетело на мое плечо, шмыгнуло на стол, ухватило в зубы самый поджаристый блин, разворошив стопку, и поволокло за собой, как мантию, по столу, по полу — и к выходу. Я узнал Муську.

— Лаз у нее там, — объяснил Лориен. — Пусть ее, отнимать нет смысла, уже поваляла. Вы думаете, она голодная ходит? Или сама себя не может обеспечить получше, чем мы все вместе взятые? Она же лепит из одного другое, как захочет, а ее детки, только у них глаза прорезались… Да, Сафие Марианнин приплод показывали?

Тэнро буркнул:

— Говорит, ребятишки подходящие. Если в мамашу пойдут, Старшие тут ничего из прежнего не застанут, когда сделают полный круг, разве что саму хозяйку.

В этот же день поздно вечером, чтобы приветить гостя и выгнать сырость, растопили камин, и все расположились у огня, как семейство владельца средневекового замка, зачарованно глядя в пламя и тихо переговариваясь. Руа вязала, вытянув ножки перед собой и безостановочно шевеля спицами; дело у нее дошло уже до башлыка. Макаки, сидя на корточках, переставляли знакомые мне шахматные фигуры по стоклеточной доске, которую принесли с собой из леса. Лориен подкармливал огонь сучками и что-то напевал про себя. Я же только молчал и глядел на деревянный мобиль, который шатался и крутился, кажется, еще быстрее в струе теплого воздуха. И не было у меня ощущения утраты: нечто от моего мальчика, от равновесия и теплоты его души, находилось в этой земле живых.

На ночь мы устраивались, как кому нравилось: Вальтер — в сенях, где одна стенка для прохлады и лучшего обзора была отодвинута вбок. Как-никак, а он был вдобавок ко всем своим добродетелям еще и сторож. Макаки уходили в лес и развешивались там по березам, недреманный и мерзлячий Лориен свертывался на каминном коврике или чистом поду плиты. Я и Руа с верной Пульхерией расходились по своим двум спальням.

Этой ночью я заворочался и проснулся в духоте от того, что на меня смотрели. Сначала я подумал на луну: ее отрешенный серебристый лик своим светом пронизывал стену насквозь. Однако то было нечто куда более живое: крошечное существо размером в мой мизинец, похожее на пышнохвостого мышонка. На ушках тоже были меховые кисточки.

— Это еще кто?

— Сафия или Софья, как кому угодно, — детский голосок ее звучал прямо в моем мозгу. — Премудрая дочь владычицы Эрран, блюстительницы ритма и насылательницы снов.

— Орешниковая соня? Бывают еще садовые, лесные… Вы еще вроде мышей или сурков.

— Чепуха. Я лично — Соня ореховая, орехи люблю очень. Днем сплю, ночью хожу разговариваю. Здравствуй!

— Здравствуй, коли не шутишь. С чем явилась?

— Тебя смотреть, А если сон желаешь увидеть — наведу, — она пощекотала мне ухо своими усами.

— Благодарю покорно, мне явь дай Боже переварить.

— А зря, Я хорошие сны насылаю, умные. Хочешь — одному, хочешь — пополам с Руа.

— С Руа. Что-то невысказанное, задавленное, загнанное вглубь моего «я» подняло голову и насторожилось.

— Ты что, без моего разрешения не можешь?

— Не то получится. Без пользы и вразумления.

— Что же, тогда давай ворожи. Насылай.

И сон мой был порожден жарой и томлением, и стеснением сердца.

…Двенадцатилетние, вошедшие в возраст девчонки начинали шептаться об этом по закоулкам и кустам, со смешками и благоговейным страхом. Она никогда не сторонилась подобных разговоров, но ее собственное мнение надо было вытягивать из нее прямо-таки клещами — и добром это никогда не кончалось.

— Зачем тогда слушаешь, недотрога?

— Хочу уместить это в себе, — отвечала она спокойно.

Впрочем, в остальном она была такая же, как и прочие. С визгом носилась в играх, ловко обрубала маленьким топориком сучки на деревьях, которые мужчины волокли с расчисток, в сев одним гуртом со сверстницами таскала за собой борону, прилежно и тихо училась сама и учила малых охотничьих щенков. Ее, как и всех, готовили к посвящению: с мальчиками уходили в потайное место Отцы, с ними, девочками, — Матери. Она впитывала знание жадно, торопливо и безмолвно, как сухая пустыня — дождевые струи, и ни о чем не спрашивая, в отличие от многих. Но, как у очень немногих, в ней открывалась в некие мгновения несытая бездна, которую не могли наполнить одни слова.

Про себя она знала, что уже хороша для мужского взгляда: да и мальчишки — сверстники и чуть постарше — небрежно признавали ее превосходство над отроковицами, еще голенастыми и плоскогрудыми, и даже над девами, среди которых были более ядреные, смазливые и ответчивые, а к тому же посвященные, не то что она, на которую пока наложена невидимая запретная печать.

И вот в весну, первую после того, как им всем исполнилось по двенадцать лет… и, конечно, первые крови отошли, с иными просто не заговаривали… Мать Матерей сообщила им, что Змея проснулась и сменила кожу. Она стала на этот раз почти золотой, с малыми черными крапинами на спине, а такое знаменует для племени счастливый год.