Карнавальная месса - [34]

Далее я вторгся, по-видимому, в гостевую, или «чистую» комнату. Широкий зев камина из дикого камня, с чеканной решеткой грубовато-уютного стиля, упругий и скользкий бархатистый пол, нисколько не дощатый, и на нем всякие-разные подушки: из лоскутов, «нитяного меха», вывязанные крючком, ковровые. Часов с кукушкой не было. Вместо них над каминной доской висела странная штуковина из дубовых шестерен, серпов и рычагов, которые ритмично вращались и покачивались. Время было разъято и вывернуто наизнанку, чтобы показать кому-то (если не мне) его эфемерное естество. Немного раньше некто сердитый проделал то же с моим пространством…

Тут я малость сам себя подверг обдумыванию — с чего это я такой умненький-разумненький? Неужели пропащая мамуля успела вложить в мою младенческую голову так много?

С этим я тронулся дальше. Две спальни — одна по виду жилая, другая не очень. Ложе в обеих выделено другим уровнем высоты — на ладонь выше пола — и вместо подушки еще одна ступенька. Зато одеяла-покрывала роскошные: верхнее — атласное, нижнее — валяное из такой мягкой и легкой шерсти, что и простынки не нужны. В жилой спальне стояли громоздкие лари, один с носильными вещами. Я отворил крышку, обнаружил поверх всего какой-то сарафанчик с оборками и тут же прихлопнул, застеснявшись Деликатность у меня врожденная, тоже от мамочки. На постель было брошено вязаное рукоделье, не снятое со спиц: кукольных размеров пальтецо, бежевое с черной отделкой.

Что здесь отсутствовало начисто — книги (такое дело было для меня привычнее присутствия), безделушки и шкуры. Последние два пункта почему-то ассоциировались у меня с дикарским и вообще патриархальным образом жизни и мигом разрушили сложившийся стереотип.

— Вот бы еще Дюранду сюда перегнать для полного счастья, — снова сказал я во весь голос. — Интересно, а воду здесь где берут?

С тем я здесь и обосновался, с завидной безмятежностью приняв этот мирок так же, как он меня принимал. Родник обнаружился в лесу, недалеко, и к нему вела дорожка из тесаных известняковых плиток. На день хватало четырех ведер и двух ходок. Посудины из деревянной клепки были тяжеленные; правда, к ним прилагались повозка со странной упряжью, то ли на осла, то ли на телка, — но на меня эти ремешки, во всяком случае, впору не пришлись.

Укромный приют в виде уютного шалашика на одно очко я тоже обнаружил с ходу. Облегчение для моей совести: не нужно при великой и неотложной нужде рыскать по живописным кустам. Дюрандальку я навещал каждый день по нескольку раз, пополняя кстати свой запас городских продуктов, но ничего более сделать для не мог. Впрочем, вид у нее был хотя и грустный, но вовсе не испуганный.

Еще я освоил пустеющую спальню, робко, но с удовлетворительными для меня результатами кухарил, гулял по деревеньке. Удивительное дело — она пустовала, но была обустроена. За всеми дверьми, во всех шкафах и рундуках одно и то же: уют, запас самой необходимой провизии, отсутствие пыли (так был чист лесной воздух) и стойкое ощущение тихого гостеприимства, скрытой и лукавой жизни, которую я не разогнал, однако заставил затаиться. Все это возбуждало во мне уже не страх, а сыщицкий азарт, который обращался, однако, не столько на господ домовых, сколько на их вещи. Я не знал, чем тут моют посуду и стирают белье, но поиски мыла, стирального порошка, щелока или хотя бы шершавых камней зашли в тупик. Ночами было совершенно нечего делать (фонарик я экономил), но ни свечей, ни лампы я не отыскал. В лесу, куда я в поисках сухих веток для топлива отваживался углубляться все дальше и дальше, естественны источником освещения были грибы и гнилушки, но меня почему-то не тянуло тащить их под свою кровлю. Так что ночью я дремал с ножом в изголовье и топориком в ногах, а днем вел сумеречный образ жизни, пока не совершил открытие в буквальном смысле этого слова. Отворил как-то вечером дверь, и в сени влетел огромный светляк неизвестного науке вида, имеющий сантиметров десять в поперечнике. Материальной его основой было насекомое, похожее на двукрылую стрекозу, ручное — оно сразу же село ко мне на плечо — и дающее ласковый зеленоватый свет, почти неотличимый от здешнего дневного, процеженного сквозь листву. Кстати, через недельку такого житья глаза мои отдохнули и стали зорче — ночью я иглу мог отыскать на улице, а днем глядел с поляны прямо на солнце, почти не моргая. Мой новый приятель уже меня не покидал: рано утром улетал попить своего нектара и обновить потускневшее свечение, но ближе к вечеру исправно дожидался у порога, когда я его впущу.

Как и подобает холостяку, грязной посудой я нагружал здешнюю могучую мойку и мыл сразу большими партиями, экономя воду и свои усилия. Губку для сих целей я таки отыскал: сдирала грязь, жир и копоть, будто их и не было.

И вот однажды глухой ночью эта посуда грохнула, да так сильно, что я пробудился, пробудившись — забоялся, а забоявшись, босиком попер на кухню, чтобы бояться перестать.

Так горел свет, но не мой: они жгли тоненькую щепку, зажатую в горизонтальные щипцы на подставке. В ее колеблющемся свете я увидел гладкошерстое маленькое чудище, изжелта-бурое и крайне длиннохвостое; огромные, на пол-лица, глаза его были на переносице разделены белой полоской и отблескивали ярым фосфором.