Карнавал короля Иеронима - [22]

Герман, войдя в прихожую, увидел Адель, занятую разговором с незнакомой дамой; она слегка кивнула ему головой и, подозвав к себе, сказала холодно, с чувством собственного достоинства:

— С вами обошлись невежливо, и я виновата в этом, так как вы явились сюда по моему приглашению. Я должна вам объяснить причину и с позволения графини сделаю это в ее доме. Она назначит вам день и час, когда…

— Вы ошибаетесь, мадемуазель Ле-Камю, — ответил Герман, — ваш брат принял меня очень милостиво, только генерал…

— Это безразлично! — возразила Адель. — Но мне необходимо переговорить с вами и получить от вас мою перчатку, которую вы подняли с пола.

Герман опустил руку в карман жилета, чтобы достать перчатку, но Адель остановила его.

— Вы отдадите мне ее в следующий раз… Когда позволите вы, графиня?..

Обер-гофмейстерина обратилась к Герману и, пригласив к себе, назначила день и час, когда может принять его. Адель проводила ее до дверей и, не обращая больше внимания на Германа, вернулась в залу, где ее ожидали брат и Морио.

Герман вышел на улицу растерянный и взволнованный. Приглашение знатной дамы казалось ему загадочным, равно и рассчитанная холодность молодой девушки, которая так поразила его при первом знакомстве своей наивностью и развязными манерами. Он задал себе вопрос: что могло скрываться за всем этим? — И невольно улыбнулся. Самолюбие его было польщено, и даже неприятная сцена с Морио получила в его глазах иную окраску: теперь представлялся удобный случай отомстить генералу за нанесенное им оскорбление.

X. Попытка приняться за работу

Герман, ввиду полученного вперед гонорара, решил немедленно приняться за работу, заказанную Берканьи. Но перед ним открывалась такая широкая и неопределенная задача, что он не мог сразу охватить ее и долго носился с ней, как художник, который не скоро может найти место, чтобы не только верно передать красивый ландшафт, но и воспроизвести нечто художественно целое. То он старался вникнуть в новые великие идеи, волновавшие в то время Германию, то мысль его останавливалась на знаменитых людях, у которых зародились эти идеи, или на тех, кто наиболее увлекался ими. Естественно, что в его памяти всего живее представлялись профессора и те уважаемые личности, которых он привык считать авторитетами. Он был знаком с лучшими профессорами в Галле и продолжал общаться с теми из них, которые удалились в Берлин после насильственного закрытия университета Наполеоном. Ему казалось теперь, что он исполнит долг благодарности относительно этих почтенных людей, если заставит врагов оценить их ученые работы, а также их воспитательное значение и оказанные ими услуги в деле предполагаемых преобразований для народа. Цель эта, по мнению Германа, была тем достижимее, что из слов Берканьи можно было заключить, что французское правительство само желает сближения обеих наций и хочет загладить прошлое путем признания заслуг ученых Германии…

Сердце Германа болезненно сжималось при воспоминании о родине и годах студенчества. Теперь, более чем когда-либо, он был воодушевлен стремлением сделать что-нибудь великое, облагодетельствовать своих соотечественников. Предстоящая работа могла, по-видимому, служить прекрасным началом для дальнейшего… Он брался за перо, но не мог придумать слов для выражения мысли, перечитывал инструкцию Берканьи, но все было напрасно. Мысли путались в его голове, он был слишком взволнован, чтобы справиться с наплывом всевозможных ощущений.

Но и помимо этих, так сказать, внутренних препятствий, были и чисто внешние причины, отвлекавшие его от работы. Хозяйка и ее дочь, занятые приготовлениями к свадьбе, не раз являлись к нему в комнату, в особенности последняя. Когда вещи молодой девушки были отправлены на новую квартиру, ею овладело лихорадочное беспокойство и боязнь будущего, так что она не в состоянии была оставаться на одном месте.

— Что с вами, фрейлейн Лина? — поддразнивал ее Герман. — Вы как будто взволнованы и задумчивы? Вы не хотели тогда слушать моей песни о плачущей невесте, — смотрите, не пролейте слез в день свадьбы.

— Этого никогда не случится! — возразила она с улыбкой. — Но меня смущает серьезный и молчаливый характер Людвига. Я знаю, что он занят бумагами и разными делами, и все-таки не могу быть спокойной. Иногда мне кажется, что я во всем виновата, и он не верит, что мы будем счастливы. Но я так люблю его, что он, глядя на мое счастье, сам почувствует себя счастливым… Спойте что-нибудь, и мне опять будет весело!.. Бросьте вашу работу, она не уйдет от вас, а меня скоро не будет здесь…

Герман сел за фортепьяно, но пение и музыка не могли рассеять беспокойства молодой девушки, она подошла к столу и указала на стоявший возле стул.

— Садитесь и слушайте, — сказала она. — Послезавтра у нас будет девичник и соберутся гости; я надеюсь, что вы примете самое деятельное участие в нашем празднике; затем вы позволите унести от вас фортепьяно и уступите на один вечер вашу комнату. В верхнем этаже соберутся пожилые мужчины, друзья Людвига и покойного моего отца — это все приверженцы старины, и мы приготовим для них угощение на французский лад, чтобы они привыкали к роскоши. Внизу будет веселиться молодежь, а здесь, наоборот, все будет просто, как в старину, чтобы молодые не забывали прежних кассельских обычаев. Вы можете присоединиться к кому хотите: к старикам или молодым, но я должна предупредить вас, что некоторые из моих подруг очень хороши собой, и если вы поклонник красоты, то вам не будет скучно…