Карлик Петра Великого и другие - [72]

В общем, нетрудно было заметить, что букинист влюбил себя в Леру. Это было тем более удивительно, что ни сам Леру, ни те люди, которые его знали, не могли сказать, что он обладает какими-то особенными человеческими совершенствами и достоинствами. Хороший врач, целеустремленный профессионал, вежливый и корректный коллега, человек, старающийся, чтобы его существование было сносным для других, — вот, пожалуй, и все. При этом Леру, коль скоро он признавал свои поступки в отношении своих коллег и знакомых безупречными с точки зрения вежливости и морали, никогда не интересовался, какое впечатление эти поступки производят на них, — выполненный долг гарантировал ему спокойствие совести. Тем меньше его могло заботить то, какие чувства питал к нему такой малозаметный и неинтересный человек, как месье Кайе. Сколько раз впоследствии он спрашивал себя, какой повод он мог дать букинисту с такой бесцеремонностью проникнуть за стену вежливой отчужденности, воздвигнутой им между ними, — и не находил ответа. Как могло случиться, что, соблюдая общепринятые нормы приличия, он сделал страшное, непоправимое зло, зло в самом глубинном, метафизическом смысле, ибо внушить к себе любовь — мимоходом и без малейшей надежды на взаимность — не есть ли это поистине дьявольская издевка над благостью Бога?

Между тем дела Леру шли как нельзя лучше. Диссертация была им написана менее чем за два года и с успехом защищена в Бордоском университете. Ему поступило несколько выгодных предложений, в том числе из частных клиник. Наконец пришел день, когда сияющий Леру объявил месье Кайе, что покидает Муассак. Стояла ранняя осень. Липы и акации, тронутые желтизной, были просто чудесны на фоне голубого, по-осеннему прозрачного неба. Залюбовавшись этой картиной сквозь стекло витрины, он даже подумал, что Муассак, в сущности, не такой уж плохой городишко, и добавил вслух, что уезжает, полный самых теплых чувств к городу, людям, которых он встретил здесь, и, разумеется, к месье Кайе — своему радушному и любезному хозяину.

Букинист в ответ только растерянно моргнул своими маленькими, близко посаженными глазками, цвета которых Леру так и не сумел разобрать.

Но когда Леру пошел наверх укладывать вещи, месье Кайе, бледный от пылающей внутри него решимости, появился в дверях и, мучительно покраснев, выдавил из себя невозможное:

— Оставайтесь… я сбавлю вам плату…

В тоне его голоса, как и во всем виде месье Кайе, было что-то такое, от чего Леру стало стыдно за него. Мелькнула дурацкая мысль, что, должно быть, вот так, с такой же неловкой отчаянностью какая-нибудь прыщавая рыхлая девица впервые предлагает себя понравившемуся ей мужчине. С тревожным чувством прозрения он вспомнил безмятежную, нетребовательную радость, какой всегда светился месье Кайе при встречах с ним, и впервые его озарила догадка, что букинист все это время был бескорыстно привязан к нему. Леру совсем смутился. Он не находил слов: чувство долга с достоинством молчало, а сердце ничего не могло подсказать ему, потому что и теперь Леру не испытывал ни малейшей симпатии к месье Кайе. Нелепейшая, смехотворнейшая ситуация!

Он сухо сказал:

— Это невозможно, месье Кайе, — и отвернувшись, стал с особой тщательностью укладывать в стопку рубашки.

Леру еще слышал удаляющиеся шаги на лестнице, жалобный скрип половиц в коридоре, но самого букиниста он больше не видел. Не вышел месье Кайе и проводить его; стол за витринным стеклом пустовал. Всю дорогу до вокзала Леру чувствовал непривычную досаду на самого себя.

Зимой того же года, в Бордо, молодая симпатичная университетская библиотекарша пригласила Леру на какую-то выставку современного искусства. Это была всего вторая их встреча, поэтому не было ничего удивительного в том, что она пришла в компании друзей и подруг. Бродя по залам, молодые люди несколько раз пытались узнать мнение Леру о каких-то замысловатых конструкциях, свисавших с потолка, и о картинах, напоминавших ему его собственную школьную тетрадь по геометрии, раскрашенную кем-то без особого старания, — но вскоре прекратили эти попытки. Библиотекарша виновато-одобряюще улыбалась ему и призывала всех пройти в следующий зал. Во время одного из таких переходов взгляд Леру уловил на дальней стене нечто странно-знакомое. Он подошел ближе. Это была картина, выполненная в духе Сезанна. В глубине арки, образованной двумя желтеющими липами, стоял старый дом с облупившейся серой штукатуркой, на которой плясала тень листвы, и некрашеными ставнями на втором этаже. Дом месье Кайе! Ну да, вон и три кадки с бересклетами, и витрина, и потрескавшаяся деревянная вывеска — он узнал бы этот дом из тысячи. И как великолепно передана тихая, отрешенная радость ясного осеннего дня, ветхая прелесть провинциального быта!

Обуреваемый не вполне понятным ему самому восторгом, Леру взглянул на табличку под картиной. Вверху было написано незнакомое ему имя художника, под ним название:

«Дом самоубийцы»

Невысокий мужчина с иссиня-черной кудрявой бородкой, беседовавший неподалеку с пожилой, строгого вида дамой, прервал разговор и быстро подошел к остолбеневшему Леру.