Карлик Петра Великого и другие - [71]

И почти тут же, без всякого перехода, он справился, сдаются ли верхние комнаты. Зачем он сделал это? Леру и сам хорошенько не знал. Он приехал в Муассак работать — не жить. Жить он намеревался потом, когда защитит диссертацию и переедет в Бордо или Тулузу, где у него будет свой дом, который он выберет и обставит согласно своим привычкам и вкусам. А пока — не все ли равно, где жить? Дом букиниста представлялся ему отрешенным от всего мира, почти потусторонним местом. Здесь, по крайней мере, ему никто не будет мешать. И потом, очень уж не хотелось выходить под дождь, который, похоже, зарядил на весь день, и бродить по городу в поисках гостиницы или квартиры — да еще неизвестно, удастся ли найти что-нибудь лучше!..

Месье Кайе запросил несколько больше, чем ожидал Леру, зато не стал требовать уплаты вперед и не выставил никаких условий. Букинист проводил жильца наверх и там, после осмотра комнат, вполне удовлетворившего Леру, вручил ему ключи.

Через несколько дней Леру уже полностью освоился на новом месте. Просыпался он всегда в одно и то же время — между семью и половиной восьмого. После двадцатиминутной пробежки трусцой и утреннего туалета переодевался, спускался на кухню и выпивал большую чашку кофе с молоком и двумя круассанами. Затем уезжал в клинику, возвращался обыкновенно поздно вечером — за исключением тех случаев, когда оставался дежурить, — и, легко поужинав, садился за диссертацию. В первом часу ночи он отрывался от работы, быстро делал все то, что необходимо проделать перед сном, и ложился. В клинике у него появились знакомые, он иногда принимал их приглашения, но по-настоящему любил бывать только у женатых — сказывалась затаенная тоска холостяка по семейному уюту. После таких вечеров его собственная квартира в доме месье Кайе казалась ему особенно унылой, а запах, встречавший в коридоре, еще более навязчивым. Однако Леру и в голову не приходило обставить комнаты по своему усмотрению или хотя бы просто для большего удобства передвинуть мебель. Он все оставил так, как оно было до него, и только купил некоторые книги и вещи, необходимые для работы.

Что касается букиниста, то не было на свете человека более тихого, скромного и незаметного, чем месье Кайе. Утром, уезжая в клинику, и вечером, возвращаясь домой, Леру неизменно видел его сидящим за столом, без малейших признаков какой-либо деятельности, прошлой или будущей. Никогда не удавалось застать у него пришедшего или уходящего посетителя, и порой Леру всерьез сомневался, знает ли кто-нибудь в Муассаке о существовании букинистической лавки и ее хозяина. Впрочем, нельзя сказать, что букинист занимал какое-то, пусть самое ничтожное место в его мыслях. Нет, месье Кайе существовал для Леру только тогда, когда он его видел, в остальное время Леру напрочь забывал о нем. Между собой у них раз навсегда установились те отношения, которые сложились при первой встрече: со стороны букиниста — расторопная готовность оказать непрошеную услугу, со стороны Леру — вежливый отказ принять ее. В дни, когда Леру вносил помесячную плату за квартиру, месье Кайе настойчиво убеждал его не торопиться, уверяя, что может подождать еще неделю-другую; при щекотливом столкновении у дверей уборной Леру никак было нельзя избежать состязания в великодушии, которое он в глубине души признавал крайне неуместным и непристойно-комичным; а если ему случалось во время завтрака мельком взглянуть на часы, букинист умолял его не опаздывать и высказывал оскорбительное намерение помыть за ним посуду.

Вместе с тем в поведении месье Кайе появилась некая странность. Когда это началось, Леру не мог точно сказать — может быть, спустя месяц, а, может, и через полгода после его вселения в дом букиниста. Он стал задумываться над этим гораздо позднее, а тогда попросту ничего не заметил. Странность эта заключалась в том, что месье Кайе как будто начал копировать некоторые привычки Леру и искать его общества — все это делалось, впрочем, с присущей ему тихой незаметностью. Он стал бегать с Леру по утрам. Надев темно-синий спортивный костюм (новый, как мог бы заметить Леру) и сияющие свежей белизной кроссовки, он ждал у себя в комнате, когда в коридоре на все лады запоют половицы, и тогда поспешно выходил на улицу — с таким расчетом, чтобы застать врача у входной двери. «Прекрасная погода», — бросал он Леру, у которого редко находилось, что ответить на это, и скромно трусил в другую сторону. Если раньше он брился на ночь, то теперь — с утра, как это делал его жилец. Начал брать с собой в уборную книгу или газету и задерживаться там столько времени, сколько требовало не естество, а недочитанная глава или статья. Попробовал макать круассаны в кофе и нашел, что так гораздо вкуснее. Несколько раз попросил Леру рекомендовать ему книги по каким-то своим болезням. Услышав, что врач идет на кухню, месье Кайе непременно заходил туда, даже если недавно поел; в этом случае он заглядывал в раковину, ища там невымытую чашку, а если не находил ее, лез в холодильник за бутылкой «колы». Как бы поздно Леру ни возвращался домой, букинист всегда дожидался его в лавке или в своей комнате. Подождав, когда врач начнет подниматься к себе по лестнице, он выходил в коридор. «Вас спрашивал доктор Легран и просил перезвонить ему». — «Благодарю вас, — отвечал Леру, поворачивая ключ в замке, — сейчас уже слишком поздно, и потом я все равно увижусь с ним завтра. Спокойной ночи». И месье Кайе, совершенно счастливый, шел спать.