Карфагена не будет - [20]

Удивительная вещь — знания. Живешь на свете, живешь и не знаешь, что вокруг тебя так много чудесных машин, вещей, явлений. И вдруг какой-нибудь человек в простой задушевной беседе раскроет перед тобой неведомый мир, заставит взглянуть на окружающее по-иному, искать в каждом предмете воплощенную в нем живую человеческую мысль. Табуретка — не хитрое сооружение. А ведь и в ней заключена человеческая мысль. Ведь думал же кто-то над тем, чтобы превратить простую древесную чурку в удобный предмет для сидения. Проникнув в мир знаний, ты поймешь, что нет пределов для пытливой людской мечты, для постоянных творческих дерзаний.

БОРОТЬСЯ И ПОБЕЖДАТЬ

Позор! — Это слово, сказанное в глаза, бьет сильнее ременного бича, кинжалом вонзается в сердце, жжет совесть, как раскаленное железо.

Человек, покрывший себя позором, совершил не ошибку, не обычный проступок, а гораздо большее, худшее.

И вот именно этим словом закончил выступление на совете дружины директор школы Герасим Сергеевич Воронов.

Опустив голову, стоял Никита у стола, покрытого кумачом. И как ни крепился пионер, крупные слезы одна за другой скатывались по его щекам, оставляя светлые бороздки. Но не от жалости к себе плакал он. Не боялся он и наказания. Нет! Совсем другое мучило Никиту, горячим комком подступало к горлу, выжимало слезы. Разве должен человек отвечать за проступок, которого не совершал?

А произошло вот что.

При утверждении плана пионерской работы на совете отряда Аленка Хворова предложила провести в ближайшее воскресенье экскурсию в колхозную теплицу, выстроенную в прошлом году при помощи шефов — рабочих металлургического завода.

— Посмотрим, как среди зимы огурцы, редиску и лук выращивают, — сказала она. — Там, ребята, паровое отопление: трубы такие ребристые. Рассказывают, что в теплице и зимой, будто летом, хоть загорай!

Никита, который вообще не любил откладывать дела в долгий ящик, в тот же день вместе с Костей отправился к председателю колхоза за разрешением и, конечно, получил его. Но, прежде чем вести отряд в теплицу, он решил побывать в ней, осмотреть устройство, поговорить с экскурсоводом. В пятницу, сразу после уроков, Никита пришел в теплицу. Лето, самое настоящее лето с июльским ароматом царило здесь, под высокой застекленной крышей, сквозь которую проглядывало солнце. Огурцы нежились на мягкой влажной земле. Помидоры дразнили взгляд румяными плодами: так бы и впился зубами в сочную сладковатую мякоть. «Есть на что посмотреть нашим юннатам», — решил Никита и в хорошем настроении зашагал домой, мурлыча под нос:

Дорогая земля без конца и без края,

Принимай капитанов степных кораблей…

А в субботу вечером к Никите прибежал Костя Клюев сильно взволнованный и сообщил, что Илья Васильевич зашел в школу и просит его, Никиту, немедленно быть в кабинете директора.

— Наверно, о кружке беседовать будет, — говорил Костя, еле поспевая за быстро идущим по дороге товарищем. — Там, Никитка, и Герасим Сергеевич. Расскажи им, Никитка, что чертежи кто-то украл. Расскажи, они помогут разыскать этого… как его — неизвестного!

Кроме Ильи Васильевича и директора в кабинете находился заведующий тепличным хозяйством колхоза Ферапонт Ипатьевич Сурин, костлявый, жилистый старик с окладистой бородой и удивительно черными мохнатыми бровями. Он сидел на диване у окна, зажав в коленях самодельную дубовую трость с металлическим блестящим наконечником. Никита поздоровался. Илья Васильевич приветливо улыбнулся. Директор кивнул головой и жестом показал на стул. По всему было видно, что Герасим Сергеевич расстроен. Всегда добродушное лицо его на этот раз было суровым. Глаза смотрели строго.

— Вот что, Якишев, — сказал директор. Он поднялся из-за стола и зашагал из угла в угол. — Ты должен рассказать правду, где был вчера, что делал. Происшествие серьезное.

Никита почувствовал смутное беспокойство: «Что случилось? Почему Герасим Сергеевич задает такие вопросы?»

— Мы ждем.

— Был в теплице вчера после занятий, — ответил Никита. — Договорился с Ферапонтом Ипатьевичем в воскресенье наш отряд привести на экскурсию… Из теплицы пошел домой. Колол дрова дома, учил уроки… Катался вечером на лыжах с Клюевым.

— Все!

— И спать потом лег…

— Так, так… У нас нет оснований не верить тебе, Якишев, но… Да ты сам послушай, что говорит Ферапонт Ипатьевич. — Директор закурил, несколько раз подряд затянулся густым сизым дымом и, от волнения стряхнув пепел с папиросы прямо в цветок, опять заходил по кабинету. Уголки губ у него нервно дергались.

— История, надо сказать, некрасивая, — не торопясь начал Ферапонт Ипатьевич. Говорил он медленно, словно взвешивая каждое слово. — Ко всему еще и путаная. Трудно в ней разобраться. Сегодня днем прибегает ко мне домой дед Ксенофонт. Он у нас третий день за сторожа в теплице остается: Сидор-то Пахомович приболел малость. Мы деда с птицефермы пока и взяли. Поднял Ксенофонт переполох, весь дом на ноги поставил. Смотрю, на старике лица нет. Руки трясутся, борода ходуном ходит. «Ограбили, кричит, всю колхозную теплицу дочиста! Сажайте, кричит, меня, старого козла, в тюрьму за толстые стены каменные!» — «Что, спрашиваю, случилось?» Выложил мне всю историю, как на духу. Дремота его, видишь ли, одолевать стала, подбросил он дровишек в топку, подключил автомат к регулятору температуры, чтобы воздух в теплице нормальным был, и завалился на лавку. Сколько проспал — не помнит. Только когда проснулся, глянул, дверь в теплицу отворена. Дед туда. А навстречу человек, паренек вроде. Сбил старика с ног и был таков… Теплицу, конечно, не начисто ограбили, но штук двадцать огуречных плетешков с корнями вырвали, умертвили растения. Дед говорит, что в теплицу вроде бы сын Матвея Якишева залез. Тот, что справки наводить приходил, ты, значит… Он на месте погрома вещественность обнаружил…