Карьеристы - [87]

— Вроде бы знакомая, — сказал он по-литовски, искусственно растягивая слово «знакомая».

— Может, и знакомая. Живу поблизости, в деревне Кутгаляй.

— Как звать?

— Магдуте.

— Ты — Юсте.

— Юсте? — усмехнулась Аделе. — Это кто же меня в Юсте перекрестил? — Она прикрыла ладонью рот, показывая, что не может сдержать смеха.

— Гм… — смутился гестаповец. — Жаль, нет с собой твоей фотографии.

— Моей фотографии? — снова затряслись от смеха ее плечи. — Пошли в деревню, так и быть — подарю на память!

— Подаришь?

— Ей-богу, — твердо сказала Аделе.

— А это кто? — он кивнул в сторону Юраса.

— Если знаешь меня, должен и его знать. Стунгис.

— Муж, что ли?

— Муж.

Гестаповец долго смотрел на Юраса.

— А я тебя знаю, — сказала Аделе, чтобы отвлечь его внимание.

— Кто же я такой, если знаешь?

— Теперь-то сам видишь, кто такой. А раньше портным был из деревни Страздай. Кто тебя не знает…

— Не угадала, девонька.

— Почему не угадала? Все тогда говорили, что ты хорошо шьешь. Потом в город уехал.

— В голове у тебя помутилось.

— Если помутилось, то у тебя.

— Ну-ну. Не испытывай моего терпения.

— Почему не испытать, если встретила старого знакомца, а он говорит, что это не он?

Гестаповец что-то сказал второму, и оба снова внимательно уставились на Аделе.

— Не понимаю, ты и впрямь… дура или только прикидываешься?

Казалось, он крепко хлебнул, но не водки или вина, а какого-то неведомого зелья, и теперь раздумывает, какой у него вкус: причмокивает губами, сглатывает что-то, чего и во рту не держал, и слегка трусит.

— Я и ту девчонку знала, на которой ты жениться собирался, да потом бросил.

Он криво усмехнулся, прищурил глаз, почесал в затылке, надвинув на лоб гестаповскую фуражку.

— Предъявите паспорта!

— Кто же с собой паспорта берет, когда идет лошадей пасти да веники вязать? Пошли в деревню, там и предъявим.

Юрас почувствовал, что уголки его губ дрогнули. Отступать опасно. Аделе создала какую-то крепость, пусть со странными деталями, но теперь ее надо изо всех сил защищать. Он сбросил наземь вязанку, которую до тех пор все держал на плечах.

— Лень до деревни дойти? Там любой подтвердит, кто мы такие. Любой! Каждый ребенок.

— Ну ладно, ладно, — примирительно согласился гестаповец, глянув на топор, сунутый за пояс Юраса.

— Пошли, Магдуте! — Юрас снова взвалил на плечи вязанку лозняка и понукнул лошадь.

— Стоять! Сволочи!

— Не ори! Мы не преступники!

— Сейчас посмотрим, из какой вы деревни. Ну-ка брось уздечку! Отойди от кобылы.

Аделе отпустила повод, погладила лошадь по шее и спокойно отошла в сторону. Лошадь стояла понурив голову, свесив уши; она была похожа на осла.

Гестаповец ткнул ее стволом автомата в ляжку. Кобыла покосилась на обидчика, повернулась и побрела назад, в лес.

— Отпущенная лошадь всегда домой идет! А эта куда отправилась?

— Лошадь идет туда, где ее пасли. Видать, не доводилось тебе лошадей в ночное гонять.

Гестаповцы смотрели на лошадь, которая остановилась и недоуменно поглядывала на Аделе.

— Хватит! Пошли! Все ясно! А ты, девонька… Что с ней делать?

Второй махнул рукой.

3

Это были последние дни июня с прозрачными рассветами, пылающими закатами; спокойствие лета, как белый корабль, плыло над божьим миром.

Гестаповцы расстреляли большую группу лагерников, расстреляли в полдень, выбрав по нескольку человек из каждого блока. На лицах палачей, когда они отмечали в списках отобранных для уничтожения заключенных, были одновременно написаны печаль и радость, словно для несчастных это было единственным выходом. Другой полный грузовик — тридцать мужчин — увезли из лагеря и с семью охранниками высадили в старом, крепко побитом войной фольварке. Этих выбирали по спискам, споря и крича друг на друга, выбирали тех, за кем не числилось, по их сведениям, ни тени вины, или была она такой ничтожной, или столь глубоко запрятанной, что превратить ее в большое преступление перед рейхом можно было, лишь основательно поработав. Избавятся от них позже — это было ясно всем, — избавятся лишь потому, что уничтожить гораздо проще, чем оставлять в живых, ведь немцы должны весь мир переделать заново.

Юрас попал в число счастливчиков, теперь-то уж точно не партизанский командир Юрас, а корзинщик Стунгис из деревни Кутгаляй. Разумеется, по существу ничего не изменилось, только стало вдвое больше тычков автоматными стволами в спину, когда возвращался с работы.

Охранники поселились в деревянном приземистом хозяйском доме, а лагерников загнали в кирпичный амбар, маленькие узкие оконца которого были забраны железными прутьями, а двойная дверь, сбитая из толстенных досок, окована железными полосами; строение, казалось, пережило века, однако достойно сохранило облик тюрьмы.

«Уж отсюда-то я убегу!» — мелькнуло у Юраса, когда их загнали в амбар. Он еще не осмотрелся, у него не было никакого плана побега, не знал, возможно ли это вообще, но в душе ощутил вдруг неодолимую решимость. Мысль о свободе была главной, все остальное приложится, родится, выяснится, обретет плоть, станет реальностью!

Фольварк именовался Нечякишкисом. Есть городок Чякишкес, подумал Юрас, а это название означает что-то противоположное… А может, смысл такой: «кишкис»-то значит «заяц», и получается: «не чя кишкис» — «не здесь заяц»… Впрочем, тоже бессмыслица. Дурацкое какое-то название. Но почему-то оно все время вертелось в голове Юргиса. Когда человек ничего не читает, ни с кем не спорит, а слышит одни только команды, разум начинает искать пищу иногда в сущей чепухе, хватается за нее, чтобы чем-то занять мозг. Позор не убежать из имения с таким абсурдным названием, повеселев, подумал он, и мысль эта приободрила. Ведь нелепостей бывает много, и человеку частенько приходится докапываться сквозь их хаос до истинного смысла.