Карьеристы - [119]
Неужто в этом только выдуманная правда королевны? Почему же, почему правда живет только в сказке, а мудрость отдана на откуп глупцам?
— Ты опять о чем-то думаешь, моя милая?
Это не голос сказки. Не по сказочной тропе она ходит.
— Нет.
— Помни, о чем я говорила, и будь всегда разумной.
Крошка королевна вдруг остановилась и беспомощно опустила руки. Жизнь снова стала сказкой, а сказка стала жизнью. Навстречу шел он — насвистывая, с большим полотенцем, перекинутым через плечо. Игнацас! Нет! Не Игнацас, а сказочный королевич! Перед ней стоял он, и белый его плащ развевал ветер. Выкради ее! Подай ей руку! Укажи дорогу! Уведи отсюда!
Королевна ничего ему не сказала. Может, и надо с ним объясниться, но другими словами.
Он улыбнулся дружески, с легким укором, сердито глядя на сестру-благодетельницу, и бросил:
— Ну и эксплуатация!
Она постояла еще с минуту, склонившись над корзинками, затем подняла их и сбивчивым шагом направилась вслед за сестрой, своей хозяйкой, на рынок.
Крохотный курортный городишко просыпался к жизни.
ДОМ ИЗ ЖИВЫХ БРЕВЕН
Перевод Г. Кановича
Дубы, грабы, ели, подав друг другу руки, крепко держат тяжелую кровлю — не такую высокую, как сверкающий где-то там голубой небосвод, но такую же надежную и незаменимую. Воротившиеся из долгих странствий мужчины, смахнув со лба пот, могут сказать: «Ну вот мы и снова под кровом!» Тысячи отменных бревен, поставленных отвесно, держат эту кровлю, за ними еще тысячи — все скреплены глиной, песком, водой.
Это дом. Дом, в котором едят, спят, мечтают; дом, в котором врачуют раны.
Сюда со всего необъятного, смятенного, бредущего по пепелищам мира приходят вести. Приходит сквозь дым и отсвет пожарищ вера, способная свернуть горы. Приходит и заново кладет камень на камень. Жизнь тут еще держится крепко, хотя вокруг неистовствует смерть.
Хриплый собачий лай, жуткий лай, нарастающий и стихающий рев машин по утрам, позолоченным восходом, нагоняют ужас, поощряют убивать себе подобных, а если нет выхода — наложить на себя руки.
Странный дом, дом из живых бревен. В нем суровый холод железа и светлая нежность луны. Дом, наполненный непонятной ночной жизнью, за которой ты следишь и в удивлении не можешь сомкнуть глаз. И тогда тебя начинает мучить жажда, в горле пересыхает. Ты поднимаешься, ты идешь, вокруг ласковая прохлада, росные листья касаются твоего лица и напоминают слезы женщины. Ты повторяешь имя, дорогое тебе, имя, и дыхание перехватывает от ощущения счастья — небывалого и вездесущего счастья. Разве не оно созидающее начало мира? Дыхание перехватывает от счастья, такого же всемогущего, как бог, вступивший в бой со смертью.
— Не бог вступил в бой со смертью, — произнесла она, глядя ему в лицо.
— А кто?
— Женщина.
— Я позволил себе только сравнение. Я просто сделал такую запись в дневнике. На самом деле я ничего не знаю. Наша мудрость — прах. В твоей груди скрывается больше мудрости, чем в книгах всех философов. Вечная матерь, бессмертная женщина!
— Как ты ведешь свой дневник?
Она знала его ответ, но хотела сменить разговор.
— Я веду его в мыслях. Такова нынче жизнь: держать при себе письменные улики весьма опрометчиво. Один неверный шаг — и королева становится вдовой. Язык умолкает, бумага — никогда.
— Правда, — сказала она. — Правда, — повторила, заныв как звереныш, и принялась смеяться. Между тем в этой правде умещались и допросы, и пытки, и люди, повешенные под потолком, как собаки на яблонях.
Воображение было искорежено и отравлено. Безумие текло, как беспокойная река; приходилось стоять на берегу.
— Что ты еще записал в своем дневнике? — процедила она сквозь стиснутые зубы.
Теперь она нуждалась в утешении.
— Это ржаное поле. «Рожь! Среди берез! Видел ли ты что-нибудь на свете прекрасней?» Ведь ты же мне так ответила, когда я сказал: люблю. Эти слова означали: и я люблю. «Слышишь? Колосья шелестят!» — снова сказала ты. И этого вполне достаточно, чтобы взять с собой в небо это ржаное поле со всеми березами. Неумолимая месть скачет по земле на огромном коне и вытопчет это поле.
— Ты всегда так пишешь?
— Нет. Зачастую больше глупости. Что есть, то есть… Без глупостей скучно. Я благодарен ему.
— Кому?
— Тому, кто среди берез посеял рожь.
— Не благодари его. Он злой человек.
— Все ходят злые. Даже тени и те теперь злые.
— Эти черные кресты с изломанными концами! Эти свастики! Они так действуют. Люди шалеют от злости.
— Ты неглупо сказал.
— У меня есть основание так говорить.
— Знаю.
— Не всё.
— Когда-нибудь ты мне скажешь всё.
Она молчала.
— Я сегодня нарушил дисциплину, — произнес он легкомысленно. — Провинился. Не знаю, что будет. А чувствую себя счастливым.
— Тебя накажут.
— Если снимут голову, я на следующее свидание приду без головы. Все равно приду. Честное слово… Почему ты с каждым разом все реже смеешься? — промолвил он.
— Не знаю.
— Научись быть счастливой. — А я умею! — воскликнула она почти сердито. — Ты сам прекрасно знаешь, что я умею. Но с каждым разом я все острее чувствую близость разлуки. В одно прекрасное утро ты встанешь и скажешь: «Не провожай меня. И я тебя не буду провожать» И вдруг исчезнешь в лесу. Я останусь. Думаешь, счастливая? Раненая!
