Карьеристы - [116]

Она должна быть красивой, как все девушки. Ведь на какую ни взглянешь — просто писаная красавица.

Но красива ли она? Наверное, недурна, хотя ни один парень ей об этом еще не сказал. Но скажет. В этом нечего сомневаться. Например, Игнацас. Нет! Не Игнацас, а какой-нибудь королевич! Пройдет мимо со своим потешным слугой-толстяком, застынет на месте и скажет взволнованным голосом: «Что за красавица девица!» А его потешный слуга возьмет и ляпнет: «Чего зеваешь, Игнацас?» Нет. Толстяк молвит совсем по-другому: «Поймай ее, как рыбоньку! Выкради! На руках унеси при лунном сиянии!»

Конечно, она не королевна, и никакой королевич ее на руках не унесет. Но разве она виновата, если в сердце распускаются бутонами неразумные мысли? Сердце — не грядка, не прополешь его. Да и зачем полоть? Пусть распускаются мысли! Больше ей вроде и похвастаться нечем. Туфельки и те крысы погрызли. (Они всё грызут — каждый божий день, каждый час!)

А жизнь здесь на первый взгляд интересная, только порой еще менее понятная, чем там, в королевстве дураков, откуда она вернулась. Дачники сплошь очкастые, короткоштанные, каждый одет во что горазд. Приходят, покупают ягоды, едят. Но ничего на свете их не радует. Болтают без устали, никого не любят и ничего не видят. Ее замечают, только когда она доит корову, и то больше пялятся на корову, чем на нее.

И тем не менее жизнь интересная и даже замечательная. Она собирает белую ракитовую лозу, складывает одну к другой, и ей кажется, будто она собирает свои деньки и связывает их. С каждым разом она делает это ловчее, разумней и последовательней. Мечты у нее особенные, до каждой дотронуться можно, такие они живые и всамделишные, как этот лес, эта река, это воспрянувшее сердце, никому его не убаюкать.

А были смутные дни, тревожные и злые. Иногда еще в памяти заворочается ужас, и тогда все кажется как во сне. Но те дни канули в стремительный поток времени, их больше нет. И она сама уже совсем не та… Та осталась где-то на непроницаемом дне реки… Та, у которой что-то в голове было не в порядке… Та, которую давным-давно похоронили… А вместе с ней погребены те странные чувства и странные мысли, и названия им не подобрать. Поверьте, не эти руки пытались размозжить нос громадному, с полдома, врачу. Не эти руки хотели наброситься на родного отца с топором. Это были другие руки, они остались на дне реки, и течение занесло их песком и илом.

А времени с той поры миновало немало. И отец, и сердобольная матушка отправились туда, в недосягаемую даль, где тонут в бездне закаты. Она никому не рассказывает об этих закатах. Разве эту правду она должна сказать людям? Однако ж ей приятно сознавать, что ее родители и впрямь поселились в той недосягаемой дали и каждый вечер, на закате, приходят попрощаться с ней.

Люди еще побаиваются ее. И даже сестра-благодетельница, лебедушка белокрылая, побаивается. Она должна спать на полу, за дверьми комнаты, где обитает лебедь. На чердаке, на мешке, набитом соломой. Иногда от обиды так сожмет сердце — неужто ей столько и отпущено? Но есть еще окно в крыше, такое широкое, — в него заглядывают и захаживают звезды и месяц, он зовет всех на праздник, дарит слитки серебра и вороха шелка, строит мраморные палаты и лишает сна умеющие удивляться очи.

А иногда этот кудесник месяц обнимает ее нежно и уносит в просторы грядущего. И путешествует она по далеким странам, по городам, залитым сверкающими огнями, затем возвращается на родину — преуспевшая в науках, окруженная почетом, — учит, лечит, рассказывает детям сказки и кое-кому из умников режет правду-матку в глаза: мол, у вас у самих в голове не все в порядке.

И тут кто-то внезапно оборвал ее мечты, словно сбросил с качелей. На веранде стоял хозяйский сынок, палил в нее из рогатки камушками и орал во все горло:

— Эй ты, слабоумная!

Это был условный знак — значит, пора доить корову. А потом наломать хрустящей свекольной ботвы и на ночь накормить скотину. За это ее сестрица получает литр теплого, пахучего, сладкого молока в день.

Два дня лил тихий летний дождь. На третий день утро выдалось прозрачное и звонкое как хрусталь.

Она бежала с двумя корзинками, не в силах унять дрожь, вызванную не столько утренней прохладой, сколько охватившей ее тревогой.

Собирать ягоды! Грибы! Бродить по росе! Нет! После двухдневного дождя это прямо-таки грести руками по бескрайнему лесному океану. Конечно, не каждому такое плавание доставит большое удовольствие. Но собирать ягоды — это дышать свободой, лесом, цветами, это ни в какое сравнение не идет с плетением корзин, когда сиднем сидишь на месте и только в мыслях переносишься в фантастический мир. В лесу сказка с тобой рядом — осязаемая, переливающаяся всеми красками, прозрачная насквозь, — только оглянись, протяни руку. Вот они стоят — обвалившиеся, облупленные дома, скованные огромными корнями, а меж ними, на необозримой глубине, бормочет речушка; чуть поодаль возвышаются живые замки из деревьев, одни из них подпирают небо, другие вдруг валятся в бездну; в ельниках скопища, мириады муравьев с их неразгаданной жизнью, дальше — проселки, где солнце копит свои запасы и щедро дарит их всем: и змее конопатой, и улиточьему племени; все это ожившая безбрежная сказка, стоит только прийти сюда королевне с человеческой душой.