Карьеристы - [104]
Усадьба на окраине, колодец, сирень, покосившийся крест и — неведомо откуда — плач гармони… Анупрас отутюжен, накрахмален, при галстуке. Каролина идет с ним под руку… Анупрас пинает башмаками пустые папиросные коробки. Руки у него тонюсенькие — как рыбьи плавники. Работать он не любитель. Если б не умел!.. Диван смастерить, комнату оклеить обоями для него плевое дело. Но слаб на язык! В ксендзы ему надо было пойти. Заговорит — так бы и слушал. Любят его все, от мала до велика… А ее Коровкой прозвали. Поначалу душа обливалась кровью… Потом смеяться стала. Смех сквозь слезы… Смех! Да уж, по милости божьей унизят тебя, и еще сама над собою посмеешься.
Ее бы молча насмерть убила за то, что она умом не блещет. Нет, за то, что не такая, как все. Но она тоже не дура. Боже милосердный! Такие дамы шьют у нее, а фасоны Каролина сама выдумывает — колоду и то может одеть будто невесту, в ангелочка превратить.
Колода! Ангелочек? Нет! Не то, не то… Все смешалось… А они все не идут. У гадюки голова — хуже не бывает… Гнилой плод! Слишком уж все перепуталось. Придет ведь и спросит:
«Откуда эта гниль?»
«Не от женщины! Нет!»
«Откуда же еще? Женщина в одеянии блудницы, что не может усидеть дома…»
«Это же моя сестра!..»
«Сестра?»
«Она ела мой хлеб, носила мое белое платье, но была щербатая».
«Блудница не стоит куска хлеба».
«Как ты ее терпишь?»
В фундаменте под ее окнами есть дыра. Раздвинешь половицы и пусти гадюку. Пускай ее ужалит! Нет! Потащат в суд, придется отвечать.
Приставь к ее стенке трубу и всю ночь рыдай. Рыдай так: «Он умер в страшных муках! У-у-у! А-а-а! Он умер с воплями! У-у-у! А-а-а! Его пополам разрезали! У-у-у! А-а-а!» Она не выдержит и убежит куда глаза глядят.
Но он же не умер. Он жив.
За второй стропилиной, под пятой решетиной, засунута пачка денег. Все отдай. Пусть провалится в тартарары! Чтоб духа ее тут не было!
Позови Урсулу с подругами. Жгутами из полотенец отхлестай. Тело у нее станет полосатым, как у ужака… Урсулу? Какую Урсулу? Святую?
Господи! Это уже бред. Вот-вот она с ума сойдет. Поговорить бы с кем-нибудь! Анупрас ее отучил — давно уже она ни с кем не разговаривала.
Бежать? Искать человека? Отчаяться? Жизни себя лишить?
О-о! Вот и они! Просто не верится! Он обнял ее за плечи! Медленно идут мимо креста, мимо колодца. Сейчас войдут в дом.
Убить! Потом хоть в преисподнюю! Кого убить? Которого?! Голова идет кругом, перехватило дыхание. Это сон! Нет! Кошмар! Она ослепла, оглохла…
В комнату вползают две огромные черепахи. Хлопает дверь. Комната лопается от крика. Это она завопила. Ужас спадает, намечается начало чего-то. Черепахи превращаются в людей.
— Приляг.
Это говорит ее сестра.
Придерживая за плечи, она усаживает Анупраса на диван, поднимает его ноги.
Сестра крадется к ней. Она мрачна как туча.
— Ты что так перепугалась? Анупрас же совсем здоров. Он чуть-чуть притомился.
— Ступай! — задыхаясь, говорит Каролина. — Ступай в свою комнату. Запрись. Спрячься! Спрячься! Спрячься!!! — Она уже кричит. Потом тихо добавляет: — Я могу не выдержать. — Дрожащими пальцами она зажимает рот.
— Не дури! — строго говорит сестра. — Сколько раз тебе говорить: твой Анупрас мне — что собаке пятая нога. Жалела его. Выводила прогуливать, как какого-то… Не хочу говорить… Теперь сама будешь выводить.
И сестра уходит.
Каролина садится. Пристально вглядывается в Анупраса. Лежит он как-то странно, словно из него выпустили воздух, плоский, как будто шлепнулся откуда-то свысока, с небес. Полы черного пиджака распростерлись, словно мертвые крылья. Лицо безмятежно спокойное. Руки восковые, страшно на них смотреть. Если он шевельнет хоть пальцем, она закричит.
Это продолжается несколько секунд. Потом, хватаясь за стены, Каролина идет в комнату к сестре.
КАК СОЛНЦЕ
Перевод В. Чепайтиса
Ель гудит как колокол.
Маленький человечек высоко над головой поднимает топор и, опуская его, подпрыгивает. Он в одной рубахе, его обутые в постолы ноги вытоптали в глубоком снегу круг. Широкое лезвие топора мелькает в воздухе и с каждым прикосновением отхватывает кусок живой ткани дерева. Ель трясется в судорогах, а белая, похожая на улыбку рана на ее теле все увеличивается.
Еловая хвоя раскидана на тропе, как перед похоронным шествием. Пахнет свежесрубленными деревьями и можжевельником.
Кто-то кричит, размахивая пилой:
— Эй, гляди, да ты в бок рубишь, чтоб тебя жена так обстругала! Ель должна валиться вон сюда, а теперь ляжет на деревья.
Но маленький человек с неослабевающим упорством вгрызается в дерево, с его лба на утоптанный снег падают крупные капли пота.
— Адомелис, кукла ты этакая, чтоб жена тебя заласкала, бросай топор, бери пилу, пилить пора!
Но Адомас все рубит и рубит, только тонко поет стальное лезвие топора.
Человек с пилой подходит к нему, пинает его в ногу и орет на весь лес:
— Глухой!
Адомас опускает топор, смахивает со лба пот и улыбается, будто извиняясь.
— Может, я лишка вырубил?
— Горе с этим глухим пнем, давно уже говорю…
Оба становятся на колени и молча пилят, сосредоточенно, словно скрипачи, прислушиваясь к таинственной мелодии.
Ель начинает медленно клониться набок, как тающая от тепла свеча на панихиде. Но вот скорость ее падения нарастает, ветви шумят и мечутся, словно хотят за что-то ухватиться. Дерево глухо ударяется о землю, ствол еще подпрыгивает вверх, и по лицам обоих лесорубов пробегает улыбка.
