Карьера - [15]

Он тряхнул головой и, обернувшись, увидел в глазах отца такую любовь, такую прорвавшуюся боязнь за него — именно за него! Не за каких там детей, жен и внуков… А именно за него, сорока с лишним лет мужика, за своего единственного мальчика, — что Кириллу стало ясно, как же дались отцу те тринадцать лет, когда он, казалось, навсегда был отрезан, оторван в этой жизни от него, от Кирилла, от сына.

— Пойдем на воздух, — Александр Кириллович начал подниматься, путаясь в старом пледе, но, когда Кирилл пытался помочь ему, воспротивился и упрямо дернул плечом. Сделал неуверенный шаг, снова чуть не споткнулся о плед и тут уж невольно схватился за руку сына.

Корсаков почувствовал, как тяжело его худое, большое тело. Какие литые, каменные кости составляют этот огромный, надежный остов. Да, только оно, несокрушимое здоровье, помогло Александру Кирилловичу вынести все, что выпало на его долгую, независимую жизнь.

— Я сам… Сам уже, — снова недовольный, отстранил его отец и осторожно двинулся через столовую к выходу. Он привычно придерживался пальцами буфета, кресла, обеденного стола, притолоки: его тело как бы перебрасывалось от одного предмета к другому. По проверенному, знакомому маршруту он добрел, наконец, до крыльца. Остановился, прислонился к резному косяку, снял очки и некоторое время стоял молча, прикрыв веки и успокаивая дыхание.

Корсаков понимал, что сейчас на него не надо смотреть.

Февронья Савватеевна выглянула из приоткрытой двери кухни. Хотела что-то сказать, но не решилась.

— Дайте отцу фуражку. Белую, — все-таки не смогла не скомандовать мачеха.

Фуражка была еще тридцатых годов, пожелтевшая на сгибах, но крепкая, словно намертво ссохшаяся, как гипсовая. Кириллу Александровичу показалось, что ее недавно чем-то красили.

— Зубной пастой, — угадал его мысли отец. — Парусина настоящая…

Он улыбнулся и, делая вид, что не замечает сыновней руки, сам осторожно спустился по ступенькам.

Александр Кириллович оглянулся на сына, и все его — победившее немалое для него пространство! — существо было теперь удовлетворенным, даже легкомысленным.

— Он и ботинки каждое утро чистит, — пожаловалась снова вышедшая из кухни Февронья. — А ему для сердца вредно…

— Башмаки, — тихо, но отчетливо проговорил отец. — Ботинки, полботинки, четвертьботинки… И так далее?

Он искоса, с усмешкой, поглядел на сына, мол, Февронья в своем репертуаре!

— Опять вы в беседку собрались? Там солнце! — Февронья все-таки не могла остаться неправой. — Лучше здесь, на крылечке посидите.

— На крылечке только бабы судачат! — отец, покачиваясь и для равновесия слегка растопырив руки, двинулся к беседке.

— Я вам кресло вынесу?

— Тоже мне… «Выноситель»! — он не оборачивался и все тверже двигался дальше.

— Ну, что с ним поделаешь? Говори — не говори — махнула она рукой и ушла в дом.

Кирилл Александрович догнал отца, когда он уже остановился перед двумя ступеньками, ведущими в старую, давно не крашенную беседку.

— Хавронья иногда напоминает мне сенатора Врасского… Павла Леонтьевича! — неожиданно очень серьезно сказал Александр Кириллович. Сына всегда поражала просыпавшаяся вдруг у отца забытая манера другой речи, другого тона, других словесных оборотов.

— Удивительный был господин! Если можно так выразиться, — «глупость хитрости».

И неожиданно, гвардейски расхохотавшись, отец добавил:

— А бабник был… Неумолимый! Но это… уже из другой оперы.

Он сидел теперь прямо, закинув вверх голову в фуражке.

Корсаков понял, что отец все знает о его делах.

— Просить, конечно, я никого за тебя не буду, — не глядя на сына, начал было Александр Кириллович. — Да и некого!

Кирилл невольно глянул на него.

— Логинов сам у меня просит. Так уж у нас повелось… С тридцать третьего года…

Корсаков не был даже знаком с Иваном Дмитриевичем Логиновым. Он знал, что примерно раз в полгода тот навещает отца. Сам Александр Кириллович никогда, насколько он знал, не бывал у Логинова. Ни дома, ни на службе. Говорили они всегда наедине, часа по три — по четыре. О чем говорили — отец никогда не делился ни с кем. Особенно усердствовала в расспросах Марина, но отец, который вообще не слишком привечал ее, после подобного наступления явно давал понять, что они с сыном загостились, утомили его и что больше всего на свете он не терпит праздного любопытства.

— А что же, интересно, он у тебя может просить? — с неожиданным для себя раздражением спросил Кирилл.

— Когда он у меня был помощником… — не сразу, пересиливая что-то в себе, начал Александр Кириллович. — В начале тридцать третьего… Да, да! После пленума… Как раз по итогам двух лет… Так вот я ему тогда сказал: «Что ты тут делаешь? Это не мужское занятие — чаи подавать. Есть место первого секретаря в Верхне-Куровском районе. Давай, живи, действуй. Становись мужчиной».

Отец, в отличие от многих его сверстников, не возбуждался, не молодел от воспоминаний. Наоборот, становился строже, задумчивее. Отрешеннее…

— Вот… Оттуда Логинов и начал! — прервал он сам себя… — А просить… У меня? Конечно, нечего… Но ведь и я ничего не прошу!

Александр Кириллович снова замкнулся, тяжелее опустились веки.

Кирилл смотрел на него и все-таки, в который раз, не мог поверить, что за этой чуть трясущейся головой, старой кожей, ушедшими в себя, в темноту спрессованного времени, глазами живет, помнится, таится другая, почти бесконечная жизнь. И самое начало века, и вступление в партию, и учеба в Геттингене, и эмиграция, и красинская группа большевиков-террористов, и смертная казнь, в последнюю минуту из-за настойчивых просьб великосветских родственников замененная пожизненной каторгой. И гражданская война, освобождение Сибири, Дальнего Востока, его имя рядом с именами Блюхера, Уборевича, Постышева. И снова работа за границей… Работа, которую он, Кирилл, не знал как назвать, определить… И снова Россия, участие в съездах, пленумах. И начало войны, ленинградская блокада, полет с особым заданием Сталина в Америку… И исчезновение отца — сразу, с аэродрома, в начале 43-го на двенадцать с половиной лет… И снова — не конец! Снова — работа, работа… Последние попытки менять себя, мир, не сдаваться. Долгая, глухая отставка, пенсия и все блага — не по рангу, опала. И только последние годы снова какой-то интерес, воспоминания о нем. Может быть, потому, что Логинов?.. А может, просто он остался один из последних. Тех, внушающих и недоверие, и интерес, и странную боязнь: как в России издревле боялись старцев-колдунов, хранителей, вещунов?